— Экзотика в натуральном виде, — сказал Август. — Восхитительно. Это все твое хозяйство?
— Нет, это хозяйское.
Надя была рада, что Август доволен ее жилищем, но тотчас радость ее была омрачена. На террасе, за столбом, сидел мальчик лет тринадцати с завязанными грязной тряпкой глазами. Услышав голоса, он поднялся, но продолжал молча стоять на месте, видимо, зная, что его заметят.
— Юсуп? Ты откуда? — воскликнула Надя, увидев мальчика.
Тот сначала помедлил, должно быть, соображая, о чем его спрашивают, потом что-то негромко ответил по-узбекски.
Надя поспешно сняла с его глаз повязку.
— Боже мой! Что же ты наделал?! — снова воскликнула она в отчаянии. — Нет, вы представьте себе, — продолжала она, обращаясь неизвестно к кому: возле нее стоял только Август и этот больной мальчик. — Я им дала борную, чтобы глаза промывали, и дала лекарство, чтобы закапывали. А вы что наделали?! — опять с гневом и отчаянием спросила она Юсупа. — Я вижу, ты снова ходил к табибу и он снова прикладывал к твоим глазам паутину?! Да?
— Да, — тихо сказал Юсуп. — Я уже много дней не могу открыть глаза. Отец выкинул ваши пузырьки и не велел мне ходить к вам. Он сказал, что убьет меня, если я пойду. Но я ушел потихоньку, тайком, чтобы он не знал, и вот… кое-как добрался до вас. Мне страшно стало… Может, я уже ослеп?
— «Август, извини меня, пожалуйста. Заходи в комнату, — сказала она, виновато улыбнувшись. — Я сейчас…
Она взяла Юсупа за плечи и посмотрела его глаза. Потом принесла бинт и борную. Через минут двадцать она, наконец, вошла в комнату к Августу.
— Я в совершенном отчаянии, — сказала она Августу, — Мне придется тебя оставить и сейчас же отвезти мальчика в Ташкент, в больницу. Иначе он может погибнуть… то есть не погибнуть, а потерять зрение.
— Почему такая срочность? — с некоторой тревогой и раздражением, но все еще сдержанно спросил Август. — Что случилось?…
— Понимаешь, у них за кишлаком горели камыши. Мальчики стали шалить, подбрасывать вверх факелы. И вот Юсупу в глаза попал огонь. Сначала не было ничего страшного, и я уж совсем было вылечила ему глаза. Но теперь табиб — знахарь, своими грязными снадобьями оставит мальчика слепым. Задета роговая оболочка. Его надо немедленно положить в больницу.
— Но почему этим должна заниматься ты?
— А кто же, Август?
— Ну пусть хотя бы твои Захар… или как его там… отвезет это сокровище в больницу, если уж непременно надо.
— Кузьма Захарыч еще не приехал.
— Так приедет. Ведь ты же все равно с ним поедешь.
— Да, у меня другой лошади пет. И телеги тоже. Тогда пусть этот мальчуган сидит и ждет твоего Кузьму, а нам надо заняться собой.
Надя поглядела па Августа виноватыми и какими-то умоляющими глазами, помедлила и сказала:
— Нет, Август… Нет, милый! Все равно я должна ехать сама. Ты прости меня. Прости, что так вышло. Но мне надо ехать. Кузьма Захарыч там ничего не сделает. Мальчика без меня не примут и не положат в больницу.
— Тогда завтра. А сегодня — нет. Не пущу. Сегодня ты… моя. — Он привлек ее к себе, поцеловал плечи, шею, потом вдруг легко поднял на руки.
— Не пущу, — повторил он шепотом.
Она замерла, притаилась, будто согревшийся ребенок, который долго ждал этого счастья, этого тепла. И вдруг опомнилась.
— Ой, Август! Пусти скорее. Ведь здесь, знаешь, — совсем другие нравы. Если увидят, скажут, я нехорошая женщина. И будут презирать меня. А я… сестра милосердия, И мне нужно, чтоб меня уважали. Чтоб шли ко мне люди, понимаешь, милый?.. А это здесь так трудно заслужить.
Они стояли рядом, лицом к лицу.
— Посмотри мне в глаза, — попросил он.
— Я смотрю. Я и так смотрю, Август.
— Ты больше меня не любишь?
— Что ты говоришь? Я счастлива… Счастлива.
— А зачем же ты мучаешь меня? Ты хочешь сделать…
Она прикрыла его губы своей ладонью.
— Не надо, Август. Не говори. Ты не хочешь, чтобы я оставила тебя сегодня одного? Хорошо. Я не оставлю тебя. Я буду с тобой, милый, с тобой.
Мир вдруг чудесно переменился: и кочующая семья легких белых облачков в высоком предвечернем небе, похожая на стаю живых лебедей; и мелькнувшая огненным всполохом в тенистом саду пугливая иволга, словно кто-то кинул в сад горячую головню, а она вспыхнула на лету и погасла, упала где-то между притихшими деревьями; и муравей, черный и крохотный, как соринка, но настойчиво, трудолюбиво, с богатырским упорством тащивший по земле невесть где найденное им подсолнечное семечко; и бегущая вода в реке; и капля росы на листике мяты, сверкающая и искрящаяся под солнцем так радостно, так ярко, словно в ней отражался весь мир; и сладкое яблоко с черными горьковатыми ядрышками в сердцевине — все стало иным, необыкновенным и новым, исполненным мудрого смысла, и все это было удивительно лучезарно, светилось радостью жизни, и во всем этом было ее, Надино, счастье, потому что всюду, во всем этом был он, Август.