Шли спокойно.
Вообще-то Круз в глубине души малость нервничал. Он, как человек военный, прошедший не одну «миротворческую» войну — в Индонезии, в Ливии, теперь на Балканах, — отлично знал цену этого мнимого спокойствия, цену так называемой «боевой тишины». Динар — ей цена, поскольку любой из бойцов, глядящих на двух то ли парламентеров (а где белый флаг?), то ли перебежчиков, то ли просто сумасшедших, идущих к позициям воюющей стороны, любой нервный, любой обозленный, любой просто невыспавшийся, недопивший, недолюбивший, и теперь «пере» — перекуривший травки может пальнуть в них длинной очередью и сразу закрыть тему.
Но никто пока не палил, Иешуа шагал мощно и целенаправленно, Круз держался на полшага впереди него — так положено: если все же пальнут, то он успевает прикрыть Мессию, Круз по-военному нерассуждающе понимал свой долг проводника, а если все же рассуждать не по-военному, то выходило просто, но высокопарно: это — Мессия, он принадлежит человечеству. О том, что Иешуа никому не принадлежит и не хочет принадлежать и по предназначению никому не позволит убить себя, Круз не знал, да это его не волновало. Зато его волновало иное: успеет ли закрыть, если выстрелят?
А Иешуа дошел до линии окопов и спрыгнул вниз. И сказал по-сербски:
— Кто здесь старший?
Из группы усталых, грязных людей в выцветших зеленых ка-муфляжных комбезах вышел, не сгибаясь, не прячась за земляной валик, тянущийся вдоль окопа, неестественно высокий — ему и окоп-то рыть надо особый! — блондин лет тридцати пяти с корот-коствольным «Калашниковым» на груди, ответил довольно приветливо:
— Ну я старший. Майор Вукич, зовут Драгомиром, так и называйте… А вы и есть… тот самый?..
— Я и есть тот самый, — засмеялся Иешуа.
И Драгомир Вукич улыбнулся. И бойцы его легко подхватили смех. И даже Крузу невесть от чего стало смешно. Он-то сразу подумал: пустил Мессия в воздух какую-то хитрую смешинку, вот все и скалятся, а на самом деле — ничего смешного. Но и не страшно, уже хорошо.
— Тут у нас есть что-то вроде ка-эн-пэ, — сказал Вукич, — там и посидеть можно, и кофе попить — ребята сварят.
— А где основные силы? — поинтересовался Иешуа.
— В километре к северу. Село там — Званце называется. Большое.
— И жители остались?
— Кое-кто остался — кто хотел. Большинство эвакуировано. Дети, женщины, старики — эти в первую очередь.
— И много вас там? Военных, я имею в виду… Вукич засмеялся:
— Военная тайна, господин… — замялся, так и не зная, как обращаться к Иешуа.
Иешуа не помог Вукичу: не знает — пусть никак не обращается. Иешуа опять засмеялся, будто пущенная им смешинка все еще жила в теплом октябрьском воздухе.
— Кому ж я ее выдам, по-твоему, а, майор? Богу? Так Он же всеведущ, как ты учил в детстве. Ему ваши тайны известны по определению.
— Откуда я знаю — кому? — пожал плечами Вукич. — Вы же для всех… этот… А там, за рекой, албанцы, муслимы…
Между тем они шли и шли по окопу и дошли до сооружения, названного Вукичем ка-эн-пэ. Там и вправду торчала на трех ногах мощная труба, объективом направленная в сторону реки. Иешуа Приложился глазом к окуляру: близко и четко увидел с высоты холма противоположный берег Ветерницы, увидел развесистые ивы, стеной прикрывающие позиции албанцев, да и более того — самих албанцев увидел, которые бродили по берегу, то воду ведром зачерпывали, то что-то мыли в реке, а один, несмотря на осеннюю стылость речной воды, плавал вдоль берега, стараясь далеко не заплывать.
— У вас что — перемирие? — удивленно спросил Вукича.
— Да какое там! Обед просто. Перерыв. Да и люди пусть отдохнут — что наши, что их…
— Ленивая у вас война какая-то, — подытожил Иешуа, садясь на пустой снарядный ящик и принимая из рук солдатика фаянсовую кружку с черным кофе. — А в штабах европейских головы ломают: как остановить ее, как развести противников. Слышите, Круз, это до смешного просто: объявить всебалканский обеденный перерыв…
Круз тоже сел на ящик и взял кружку с кофе.
— Слышу, — ответил он, — но только всякий перерыв имеет конец.
— Так надо договориться о том, чтобы он был бесконечным… Мы же так любим эти слова — бесконечность, вечность… С сотворения мира повторяем их, как заклинания, словно надеясь, что, повторяя, сами приблизимся к тайной и сладкой сути их. Но знаем точно: жизнь человека конечна. Более того, она вообще не видна рядом с бесконечностью! А мы тратим этот жалкий отрезок на действительно бесконечные войны… Скажи, майор, за что ты рискуешь своим отрезком?
Вукич посерьезнел, закаменел лицом, стал похож сразу на всех положительных киногероев-суперменов.
— За мою землю, — сурово, как и полагалось на такой провокационный вопрос, ответил он.
— Конкретно за эту? — не отставал Иешуа. — На которой мы пьем кофе?.. А зачем она тебе? Она изрыта окопами, распахана танковыми траками, засеяна гильзами от автоматных патронов. Что может взойти на ней? И что ты будешь на ней делать, когда защитишь ее от ужасного врага?
— Лично я? Я солдат. Я ничего больше не умею. Лично я скорее всего уйду воевать дальше. А мои соотечественники будут делать на ней то, что делали всегда, испокон веков.
— Разве эта земля испокон веков принадлежала твоим соотечественникам? Именно эта, на которой, повторяю, мы пьем кофе?.. Вздор!.. Здесь никто не помнит никаких границ! Вообще на земле никто не помнит границ, а уж в Европе, где границы постоянно двигались, как лестницы в метро, говорить о точности просто бессмысленно. Да вообще бессмысленно говорить о границах: это понятие придумали люди вместе с «мое» и «чужое». А почему? Потому что забыли сказанное: «Господня — земля и что наполняет ее, вселенная и все живущее в ней»… С чего ты взял, майор, что этот вонючий окоп — твоя земля, именно твоя, а не албанская, турецкая, хорватская, какая еще? Вы воюете за принцип. Точнее — за миф. Я не умею понять всех властителей прошлого, которые непрерывно губили души подданных за лишний метр, за лишнюю милю, которые, как одержимые бесом, старались расширить свои — именно так: свои! — владения с помощью войн. И сегодня их потомки кричат: эта наша земля, ни пяди не отдадим… Я скверно знаю историю Балкан вообще и Балканских войн в частности, хотя, по-моему, эти «вообще» и «в частности» можно объединить: история Балкан и есть история войн. И история передела земли. Или границ — как нравится… А может, майор, тебе мусульмане не любы, поскольку они чтут не меня, а пророка Мухаммада? Ну, не повезло мне с ними, хотя Мухаммад, говорят, ко мне неплохо относился. Не знаю, я вознесся и вышел из реального времени много раньше его рождения… Но Бог-то у нас один. И вся земля, как ты слышал, — Его. Так чего делить? Ритуалы? Понятия? Храмы?.. Бог один, повторяю, и земля одна, и законы одни: те же, что записаны в Торе. И в Библии. И в Коране. Одни! Все остальное — не от Бога, а от жизни. От понятий… — Иешуа, так и не глотнув кофе, поставил кружку на другой ящик, служащий в ка-эн-пэ столом. Поднялся. — Нет, майор, не убедил ты меня и никого не убедишь в необходимости воевать. Нужен вам большой обеденный перерыв, по времени асимптотически приближающийся к бесконечности… — Выдал донельзя умную фразу, легко, как стоял, выпрыгнул из окопа — полтора метра, между прочим, в высоту! И Круз следом за ним выбрался. Хоть и не прыгал, но тоже легко. — Пойдем-ка мы к албанцам, пока перерыв не завершился, узнаем: а они там какого черта воюют?
И в эту же минуту раздался тяжелый самолетный вой, звено из трех «вулканов» споро прошло над позицией сербов, очень низко прошло, и первые бомбы легли в землю, как раз в лощинку между Рекой и линией окопов легли, подняв тучи земли высоко в воздух.
— Ложись! — заорал Вукич.
— Это кто? — недоуменно спросил Иешуа, провожая взглядом самолетное звено, умчавшееся за реку.
— Это наши, — с непонятной безнадежностью ответил Круз. — Нам и вправду стоит уйти в укрытие.
— Ну уж нет, — не согласился Иешуа. — Я же сказал: пока перерыв не закончился… — И пошел, обходя вновь родившиеся воронки, к реке.
— А если… — Круз не досказал.
— Не может быть никакого «если», — отрезал Иешуа.