Лула только сказала:
– Спасибо. – И вежливо поклонилась.
– Да и мулы тоже неплохие, – добавил мужчина, отчего прежнее замечание показалось мне еще более мерзким.
Дед, похоже, ничего из сказанного не слышал, продолжая препираться с паромщиком в расчете вернуть часть своих денег.
Потерпев неудачу, дед сказал:
– Ну так чего мы ждем?
– Вон тех двух верховых, – ответил паромщик.
– Как насчет переправиться, а потом вернуться за ними?
– Пустое дело, – сказал паромщик, поскреб голову и осмотрел свой ноготь в надежде на удачный улов.
– Мы заплатили свои две монеты, – сказал дед. – И должны переправиться. А те двое перегрузят этот плот.
– Они мои друзья, так что подождем, – сказал громила.
– Нам незачем ждать, – сказал дед.
– Пусть так, но придется.
– Лучше подождем, – сказал паромщик. – Лучше подождем.
Теперь мне пора кое-что объяснить. Дед был крупным мужчиной. Даже разменяв седьмой десяток, он был все еще крепким, с большой копной седых волос, что некогда были рыжими и походили теперь на львиную гриву. Густая борода цвета грязного хлопка только добавляла ему сходства со львом, даже когда он носил шляпу. Лицо его всегда было багровым, точно он в любой момент готов закипеть. Ирландская кожа, говаривал он. Крепко сбитый, широкоплечий, все свою жизнь он пахал, как вол. Наконец, его окружала аура особой уверенности, сродни «известно, что ты за фрукт», что объяснялось не только его сложением и жизненным опытом, но и безграничной верой в то, что Бог на его стороне, а до прочих ему дела нет. Как по мне, повлияли привычки проповедника и ощущение приобретенного особого знания – навроде того, что, попав на небо, он на пару с Богом будет распевать псалмы и с улыбками обмениваться шутками, конечно, избегая тем о женщинах или отхожих местах.
И при всех своих габаритах и напоре, стоило деду поближе разглядеть того громилу на гнедой, он притих, как мышка, осторожно ползущая по мягкому одеялу. Как и я, он увидел нечто, что ему совсем не понравилось. Дед мог молчать часами, но, когда хотел настоять на своем или дело касалось денег, бывал очень разговорчивым и оживленным, как случилось совсем недавно. Но при виде того парня весь гонор сошел с него, сменившись каменным молчанием. Понять его было не сложно. Мужчина был таким же крупным, по крайней мере вполовину моложе и с лицом, точно высеченным из камня молотком разъяренной цирковой обезьяны. Он был покрыт шрамами, нос перебит, а одно веко закрывало глаз почти наполовину, будто он все время прищуривался. И я готов был поспорить, что когда-то ему пытались перерезать горло – длинный зазубренный рубец тянулся от уха до уха. Когда он говорил, казалось, он пытается прочистить горло, набив полный рот канцелярскими кнопками. На голове у него был сильно поношенный фетровый котелок с кокетливым белым пером. Дорогой с виду черный костюм был совсем новым, но точно с чужого плеча. Чтобы толком застегнуться, ему пришлось бы выпустить фунтов десять воздуха, а потом привязать с каждой стороны по упряжке мулов.
Дед откашлялся, тем самым позволив, насколько возможно, продемонстрировать несогласие, оперся руками на повозку и уставился на реку, точно ожидая идущего к нему по воде Иисуса. Воздух сгустился, как бывает перед грозой, а небо сделалось черным, как сон пьянчуги. Обращаясь к деду, человек в котелке сказал:
– Ты из таких, что привыкли стоять на своем, а?
Дед развернулся и встретил его взгляд. Тут бы самое время пойти на попятный, да гордость Паркеров так просто не унять.
– Я человек, который думает, что каждому следует выполнять свое дело, даже когда хоронишь ближних, а как раз сегодня я похоронил сына вместе с невесткой.
– И решил по такому случаю прикинуться убогим в расчете на мое сочувствие, – сказал человек в котелке.
– Нет, – ответил дед. – Не решил. Просто сказал, как было, в ответ на твой вопрос.