В разъездах он терял всех сразу. И был одинок. Поэтому ел леденцы, пил кока-колу, но больше всего пил бурбон. Ко всему он еще и курил; сигареты он начал пробовать со средней школы, а теперь выкуривал по две пачки в день. Пил он не только для того, чтобы снять напряжение от постоянных поездок, но и для ощущения опьянения: чтобы испытать большее и более длительное опьянение, чем то, которое давала музыка.
Разумеется, это было ошибкой. Музыка, как и любой искусство, сама по себе есть высшее опьянение. Но Джон был еще молод и не успел постичь этой истины; лишь долгие годы личного опыта преподали ему необходимый урок.
Его жизнь во время гастролей была заполнена музыкой и разговорами, а ввиду доступности напитков и женщин для мимолетных удовольствий — еще и выпивкой и сексом. Не забудем, впрочем, и о пище, вернее, о сладких пирогах.
Конечно, на Юге и Юго-Западе было много мест, где пекут пироги из сладкого картофеля, но для того, чтобы найти эти места, нужно время. Джон им не располагал, во однажды в маленьком городке в Джорджии он попробовал кусочек у приятеля-музыканта — и купил целых три больших куска. После обеда он проглотил их в своей комнате один за другим… и поплатился за свою жадность болью, но не в желудке, а во рту. Заболели зубы.
Зубы всегда доставляли ему неприятности. Вследствие плохих корней и избытка сладкого во рту развился кариес. Он ненавидел дантистов и не без причин: при его состоянии зубов временами хватало легкого дыхания, чтобы во всем его чувствительном рту молниеносно возникли приступы боли. И если он все-таки с большой неохотой приходил к дантисту, то даже одного взгляда на бормашину, направленную к его зубу, было достаточно, чтобы лишь усилиями двух или более ассистентов можно было удержать его в кресле.
Вдобавок, при дутье в тростьевой инструмент в последнем неизбежно возникают вибрации, причиняя терзающую боль.
В день приступа зубной боли Джон играя только первое отделение. Он не менялся инструментами со своим шефом, а глаза его были крепко закрыты. Клинхед отметил перемену в игре юного подопечного и спросил Джона, в чем дело. Узнав о зубной боли, Эдди отослал саксофониста в отель с бутылкой собственного бурбона и строго наказал ему посетить дантиста на следующее утро.
Но Колтрэйн не мог сомкнуть глаз и, пытаясь заглушить боль, продолжал пить и, разумеется, проспал. Когда же он, наконец, набрался храбрости для визита к человеку в белом халате с буром в руке, расплатой была потеря двух коренных зубов и места в оркестровом автобусе, который отправился на следующее выступление уже без него. Тогда Джон бросился на вокзал и попал на следующий автобус, после чего, наконец, воссоединился с оркестром, пропустив одно выступление и один город. Шеф был рад его видеть: пусть уж юный музыкант временами причиняет некоторые трудности, нежели место саксофониста останется пустым. К тому же, как сказал Эдди Винсон в свойственном старшим покровительственной манере: «Он был прекрасным парнем, и я любил его, как сына».
Бенни Голсон:
«Колтрэйн все время говорил о Джонни Ходжесе, пока мы не увидели Чарли Паркера в Музыкальной Академии. Вскоре после этого Джон выкинул свой обычный финт: куда-то исчез и я не видел его почти две недели. Если он так поступал, значит должен был вновь появиться с чем-то новым. На этот раз он пришел ко мне со сбоим альтом и, когда начал играть, я услышал, что из его инструмента раздается скорее Чарли Паркер, чем Джонни Ходжес. Ходжес был мертв, а Птица жив».
Джон Колтрэйн:
«Когда я пошел к Эдди Винсону на место тенориста, я стал больше слышать. На альте я был полностью под влиянием Птицы, но на теноре я не знал ни одного человека, который мог бы так доминировать, как Чарли на альте. Поэтому на меня оказывали влияние все, кого я слышал в то время на теноре, особенно Лестер Янг с его мелодичной фразировкой. О Колмане Хокинсе я узнал позднее и бил очарован его арпеджио и стилем игры. Я слушал его чрезвычайно упорно. Даже по мере своего музыкального роста, раскусив Преза, я все больше и больше увлекался Хоком».
Джон Колтрэйн ушел от Винсона в середине 1948 года, но еще до его ухода в конце 1947 года оркестр долго работал в Калифорнии. Здесь Колтрэйн вновь встретился с Чарли Паркером. Птица только что вышел из психиатрической больницы, в которую был помещен из-за нервного расстройства.
Басист Ред Каллендер имел свой дом вблизи океана в одном из приморских пригородов Лос Анджелеса. После своего освобождения Птица часто заглядывал сюда, чтобы расслабиться, снять напряжение и послушать шум прибоя. У Каллендера жил тогда пианист Эррол Гарнер, и они часто играли дуэтом. Паркер иногда присоединялся к ним, стараясь вновь собраться с мыслями.