Колтрэйн решил остаться в городе минимум на год; он хотел закончить музыкальную школу и получить формальное образование, которого — он это чувствовал — ему недоставало. Разумеется, он много узнал, играя с Гиллеспи, но там почти не оставалось времени на упражнения, не говоря уже о систематической учебе. Кроме того, каждую свободную минуту он занимался на тенор-саксофоне. На теноре, наконец, он мог стать самим собой. Вокруг было много талантливых тенористов — таких как Лестер Янг, Колман Хокинс, Декстер Гордон и Стэн Гетц — и он слушал их всех, пока сам не начал всерьез задумываться о теноре.
Особенно интересовали Колтрэйна два последних саксофониста. Гордон был мощным свинговым музыкантом, способным обогатить энергией даже самые слабые ритм-группы, тогда как теноровый звук Гетца был из числа самых гладких и плавных.
Колтрэйн остановил свой выбор на музыкальной школе Гранова. Рекомендаций ее бывших учеников Диззи Гиллеспи и Перси Хита, а также прослушиваний, которые Джон легко прошел, оказалось достаточно, чтобы он попал в число студентов. Школа была основана в 1918 году русским эмигрантом-скрипачом Исидором Грановым, который участвовал еще в премьере «Весны Священной», состоявшейся в Париже в 1913 году.
Дэннис Сэндол, щепетильный, но мягкий в разговоре человек был у Джона преподавателем теории, тогда как Мэттью Растелли, щеголеватый, но не менее требовательный руководитель, вел курс саксофона. Теперь у Колтрэйна был тенор; только им он и занимался — играл и изучал.
Растелли был когда-то учеником Майка Гуэрры, у которого первоначально учился и Джон. Приятель Колтрэйна вокалист Ларри Несбит сагитировал Колтрэйна в класс Сэндолла, и последний совершенно по-новому повлиял на жизнь Джона. Дэннис давал на его вопросы крайне детальные и логичные ответы, которые саксофонист затем дважды проверял на практике и всякий раз убеждался, что они правильны.
Большую часть времени Колтрэйн проводил в школе, вечерами и по выходным работал, играл, если была возможность. Когда он учился и не играл, то упражнялся или читал книги, рекомендованные Гиллеспи и музыкантами его оркестра. Чтение для Джона был естественным следствием все возрастающего желания знать больше не только о мире музыки, но, в первую очередь, о цели своего пребывания на этой земле. Определенная склонность к философским размышлениям, развившаяся, возможно, благодаря привычке заглядывать внутрь себя, религиозного воспитания и постоянного желания «шестого» чувства, казалась, вела его к попыткам удовлетворить это желание.
Логично было бы предположить, что благодаря эрудиции Растелли и тому факту, что Колтрэйн проходил у него курс саксофона, он должен был сблизиться со своим учителем; однако нет: грубость Растелли отталкивала, в то время как Сэндол вел себя по-отцовски со всеми учениками. К нему Колтрэйн, естественно, тянулся, равно как и к музыкальному педагогу.
Когда-то Дэннас, как сейчас Джон, был музыкантом-самоучкой: он играл на гитаре, но под влиянием Дюка Эллингтона. Потом он работал в музыкальных студиях Голливуда, а потому мог прочитать вес, что бы перед ним не положили, да его и сыграть это. Кроме того, он самостоятельно овладел фортепиано, что дало возможность заниматься и преподаванием и композицией.
«Слушайте классическую музыку, Джон, — советовал он, хотя знал, что Колтрэйн не настолько приемлет европейскую музыку, как следовало бы, разве что по необходимости формального образования. Слушайте, как пишут великие композиторы для любого количества инструментов, от соло скрипки до симфонии на 100 человек».
Колтрэйн не очень уверенно следовал совету, он, к примеру, обратился к Дебюсси и Равелю, хотя Сэндол больше чем кого-либо другого современного композитора рекомендовал Бартока. Он говорил: «В струнных квартетах Бартока можно услышать целый симфонический оркестр».
Такого рода мягкая настойчивость и по-родственному добрые советы сделали Джона восприимчивым к другим жанрам музыки. Временами он делился с учителем своими впечатлениями. Однажды при прослушивании очередной пьесы, у него возникло ощущение, что он плывет в море инструментов, а каждая волна музыки поднимает его все выше, пока он не подплывет к берегу.