полей, которые и в проясненье
недолгим летним ливнем дорожат.
x x x
Они такие тихие. Подобны
они вещам, и в комнатах жилых,
как старые друзья, они беззлобны,
себя движеньем выдать не способны
среди предметов новых и былых.
Хранят они таинственные клады,
которых сами видеть не должны;
над глубиной морской они челны;
они холсты в белильне, где награды
другой не будет, кроме белизны.
x x x
Взгляни на жизнь их беспокойных ног;
как звери, по земле они петляли,
и снег, и камень след в них оставляли,
зато луга скитальцев исцеляли,
среди которых каждый одинок.
Их боль - наследье той великой боли,
которую по собственной вине
ничтожным горем люди побороли;
траву и острый камень поневоле
любить привыкли те, кто в чистом поле
скитаются, как пальцы по струне.
x x x
Их руки схожи с женскими руками;
гнет материнства нежные несут,
как птицы, побывав под облаками,
вьют гнезда, неизменные веками;
их руки - освежающий сосуд.
x x x
Их губы словно губы, что прильнули
к другой груди, в которой потонули,
так что без этой плоти жизни нет,
как будто в ней одной премудрый свет
со всеми в мире формами замкнули
они, подобье, камень и предмет.
x x x
А голос их издалека царит,
привержен солнцу и стихийным силам,
лесам дремучим слышен и могилам,
во сне заговоривший с Даниилом,
о море неумолчно говорит.
x x x
И спят они, когда Первоначало
их восприемлет в царствии своем,
чтобы раздать потом, как хлеб голодным,
глухим ночам и зорям путеводным;
они как дождь, в котором зазвучало
земное лоно, щедрый чернозем.
Прозванье - шрам, и не оставит время
у них на теле этого рубца;
для вечности их тело - только семя,
чтобы Тебе рождаться без конца.
x x x
Их тело как жених, который сам
не ведает границ родного дола,
где странствует в окрестностях престола
ручей, прекрасным родственный вещам;
но в стройности самой залог раскола
и слабости от многих женщин там,
где в дебрях движет мощь драконом пола
и в ожиданье тихом дремлет срам.
x x x
И в будущем, поверь, они пролягут,
преодолев границы наших дней,
и от лесных не отличаясь ягод,
покроют землю сладостью своей.
И под дождем осенним не растаяв,
без крыши должен выстоять их род,
источник всех на свете урожаев,
тысячекратно приносящий плод.
Пусть будут времена еще суровей,
пусть государства гибнут в кабале,
возделают их руки новь становий,
когда устанут руки всех сословий
и всех народов на земле.
x x x
Их уведи оттуда, где на суд
обречены отчаянье и злоба,
где терпеливо до сих пор живут
они средь нарождающихся смут.
Неужто места не нашли для них
ни ветер быстрый, ни ручей проворный,
и пруд не отразит жилищ людских,
когда застроен брег его просторный?
Им нужен лишь клочок земли покорной,
как дереву, чей цепкий корень тих.
x x x
Дом бедных - не алтарный ли ковчег?
Там вечность - род изысканнейшей снеди,
но у нее бессмертные соседи,
и все-таки, уверена в победе,
она в себя вернется на ночлег.
Дом бедных - не алтарный ли ковчег?
Дом бедных - это детская ладонь,
что брезгует имуществом стыдливо,
предпочитая маленькое диво,
жучка, чья челюсть светится красиво
или песок, бегущий торопливо,
ракушку, хоть звучит она тоскливо,
но взвешено все в мире справедливо
ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).
Дом бедных - это детская ладонь.
Дом бедных - всей подобие земли,
осколок неизвестного кристалла,
чья будущая слава отблистала;
убогое жилище, где настала
ночь, вечное предвестие начала,
откуда звезды все произошли.
x x x
Но города в своих бесповоротных
движеньях длят неисправимый век,
ломая и деревья, и животных,
народы вовлекая в дикий бег.
И там культурным служат интересам
и путают, смеясь, добро со злом,
и след улитки там зовут прогрессом,
и мчатся там, где шли, бывало, лесом,
и блеск блудниц хотят придать принцессам,
и дребезжат металлом и стеклом.
Там, кажется, дает им ложь уроки,
собою быть им больше не дано,
и деньги соблазнительно-жестоки
и тянут обессилевших на дно,
и взбадривают слабых, как вино,
животно-человеческие соки
для будничной мучительной мороки.
И бедных изнуряет эта проба,
и неурядиц им не превозмочь,
и бредят жертвы жара и озноба,
и лишены квартиры или гроба,
как мертвецы чужие в злую ночь;
и небеса для бедных ядовиты,
и против них безжалостный пейзаж,
и все они оплеваны, побиты,
и освистать их может экипаж.
И если есть уста для их защиты,
когда Ты, наконец, им слово дашь?
x x x
Где тот, чья бедность мир превозмогла,
тот, кто, большому верный отреченью,
шагнул к епископскому облаченью,
раздевшись на базаре догола;
он; любящий среди благословенных,
как юный год, забрезживший вдали,
брат соловьев господних вдохновенных,
шел, смуглый, средь свершений сокровенных,
восторженный приверженец земли.
Свободный от смертельного недуга,
который никаким дарам не рад,
он проходил обочиною луга
и говорил с цветком, как старший брат;
он шел и расточал себя беспечно,
несметным тварям радость принося;
и это сердце было бесконечно,
и, светлое, вмещало все и вся.
Он, вечное справляя новоселье,
все глубже погружался в Божий свет;
и свет распространялся в тихой келье,
и созревало на лице веселье
девичеством в улыбке детских лет.
Он пел, и люди прошлое встречали,
казалось, невозвратное для них;
молчаньем птицы в гнездах отвечали,
тем трепетней сердца сестер кричали,
которых трогал сладостный жених.
И песня, с губ его взлетая сочных,
пускалась, как пыльца, в далекий путь,
и налету искала непорочных,
любительница венчиков цветочных,
чтобы в глубинах крови потонуть.
Их души, как тела, зачав, ласкались,
подобие пленительной земли;
глаза, как розы тихие, смыкались,
а волосы в ночах любви цвели.
Все звери на земле торжествовали;
им возвещал залетный херувим:
потомство свыше самкам даровали,
а мотыльки, порхая, уповали...
С ним вещи сосуществовали,
зачав его, святого, с ним.
И умер он, как умерло бы тело
без имени: живое существо,
чье имя в деревах и водах цело;
в цветах его светилось естество,
и сестры, не расслышав, что им пело,
оплакали супруга своего.
x x x
Неужто с ним все в мире отзвучало?
Неужто ничего не означало
дарованное бедным навсегда
ликующее, юное начало,
великой бедности звезда?