Гаспар усмехнулся. В такой ситуации только полный дурак стал бы судить проворовавшихся инквизиторов, ибо страх разоблачения держит человека в повиновении не хуже стального крючка и куда как сильнее, чем само разоблачение. А значит, не пройдет и года, и агентами Ордена будет наполнена вся Святая Инквизиция — сверху донизу. И будут они работать на Орден всю их жалкую жизнь. И чем выше поднимется каждый из них по лестнице славы и заслуг, тем сильнее будет его страх потерять достигнутое и тем больше пользы принесет он делу Ордена.
«Главное — не передавить и дать понять, что обо всем можно договориться, — оглядел Гаспар бывших приемщиков. — А то побегут…»
Бруно поймал на себе взгляд Гаспара уже в конце дня, перед ужином. Обезножевший монах какую-то долю секунды явно силился вспомнить, откуда он знает этого приемщика Трибунала, но затем его отвлекли, и кто такой Руис Баена на самом деле, он так и не вспомнил.
«Руис Баена?!» — охнул Бруно.
Только теперь до него дошло, что как только Гаспар начнет просматривать огромный список прибывших в Сан-Дени приемщиков детально, он сразу поймет, кто перед ним. Ибо документ на имя Руиса Баены, каллиграфа монастыря Блаженного Августина, был взят с его обездвиженного тела — там, на кухне епископа Арагонского.
«Бежать, — понял Бруно, — немедленно!»
Похоже, об этом думала чуть ли не четверть бывших приемщиков. По крайней мере, они уже теперь разбились на группы и жарким шепотом обсуждали услышанное.
— Слышь, брат, — внезапно тронул его за рукав так некстати заявивший о себе Кристобаль де ла Крус, — бежать отсюда надо. Ты не думаешь?
— Не думаю, — мотнул головой Бруно. — Они не станут нас отдавать под суд. Скорее попытаются использовать.
Он знал, что экономный мастер, прежде чем переплавить шестерню, проверит, а не пригодится ли она в другом месте.
— У меня там, в Уэске, не только эти шестнадцать харчевен… — с сомнением покачал головой Кристобаль. — Есть за что железные сапожки с угольками надеть…
Бруно понимающе закивал. Он был в еще худшем положении, но обсуждать это не собирался. Неторопливо оглядел монастырский двор: высокие стены, четверо охранников у ворот… медленным шагом прогулялся до монастырской тюрьмы и замер. У стены в зажимающих голову и руки колодках сидел Амир — черный от загара, обветренный, заросший — и рядом еще четверо морисков.
— Ты?!
Амир поднял на него мутный взгляд.
— Ты что здесь делаешь?! — не мог поверить увиденному Бруно.
— Арестован… — облизнул потрескавшиеся губы соседский сын, — за контрабанду…
Бруно сосредоточился. Бежать из монастыря в одиночку было непросто, но во всем Сан-Дени Амир был единственным, кому он доверял. Бруно окинул взглядом замки колодок — примитивные, как часы на трех шестернях, — он видал и такие.
— Сегодня ночью уходим, — одними губами произнес Бруно. — Ты пойдешь?
— Да… — так же беззвучно и решительно сложились губы Амира.
Мади аль-Мехмеду предлагали подать в отставку несколько раз, в основном второстепенные чиновники магистрата. Но судья знал, откуда ветер дует, и уперся.
— Меня люди избирали. Ждите следующих выборов.
— Зачем тебе ненужные хлопоты? — мягко уговаривали его. — Ты ведь все равно ничего сделать не можешь…
Это было так. Уже когда Олафа сдали Трибуналу, городу словно сломали хребет, и на казнь Исаака люди смотрели уже как на неизбежность. Даже те, кому покойный Исаак остался должен деньги по вкладам, не смели просить ни о чем. Церковь и Корона охотно отбирали у приговоренных евреев и еретиков чужую собственность и чужие долговые обязательства, легко рушили чужие сделки, но никому и ничего возмещать не собирались.
— Грех быть такими корыстными, — как-то пристыдил за неуместный вопрос прихожанина падре Ансельмо. — Инквизиция — это дело Веры, а потому конфискация — не грабеж, не налог, не наследование, а часть справедливого возмездия за грех.
— Но ведь пострадал не только Исаак, но и я, — возразил прихожанин, — а я-то ни в чем не виноват.
— Ты имел дело с еретиком, — сухо парировал падре Ансельмо, — и ты считаешь себя чистым перед Церковью?
После этого охота задавать вопросы отпала, тем более что к моменту казни Исаака через Трибунал прошла едва ли не четверть горожан. Как правило, никого даже не приходилось пытать: едва осознав, что на них пришел донос, горожане мгновенно принимались каяться.
В этом был свой смысл. То, что брат Агостино не выносит оправдательных вердиктов, люди усвоили крепко. А потому на каждой службе в Церкви Пресвятой Девы Арагонской стояли по два-три десятка человек в позорящих балахонах с желтыми косыми крестами на спине и груди — иногда целыми семьями. И каждый понимал, что это значит: если придет второй донос, они получат статус рецидивистов, а таких, при желании брата Агостино, можно запросто ставить на костер.
И лишь один человек мешал сжечь-таки следующего еретика — старый Мади аль-Мехмед. Каждый раз, когда подсудимому угрожала смертная казнь, судья приносил в магистрат официальный протест и каждый раз отправлял копии протеста королю, Верховному судье и секретарю кортеса. И каждый раз брат Агостино предпочитай не доводить ситуацию до прямого конфликта. Мади аль-Мехмед все еще оставался одним из авторитетнейших лиц города, а самое главное, не боялся.
Но время его кончалось. Все некогда сильные мастера едва сводили концы с концами, а слабые, нарушив цеховые традиции, давно работали на монастырь Ордена, который захватил уже и гостиный дом, и красильни, и рынок, а потому город, забыв конституции фуэрос, уже давно жил совсем по иным правилам.
Томазо присутствовал на совещании мятежных грандов лично — в качестве оруженосца весьма высокородного барона, одного из старинных агентов Ордена. Но держался он в тени — были основания…
— Мы все в одинаковом положении, — первым начал прения все еще хромающий сеньор Франсиско Сиснерос. — У нас у всех отнимут поместья, а потом заставят ходить на задних лапках под обещание вернуть.
— У меня не отнимут, — подал голос один из грандов-сарацин, — я, слава Аллаху, в Гранадском эмирате займы беру. Туда вашему Трибуналу никогда не дотянуться.
— Это пока не дотянуться, — тут же возразили ему. — Если сейчас Бурбонов не остановить, они не только на Каталонию и Арагон, они и на Гранаду лапы наложат.
Томазо наблюдал. Происходило то, чего он и ожидал: раскол. Те, кто не брал займов, или брал там, где нет Инквизиции, или успел расплатиться из прошлого урожая, были уверены в себе и готовы продолжать войну.
— А чего мы опасаемся? — подал голос кто-то из грандов. — Лично я, пока мне приглашение в судебное заседание не вручили, ни королю, ни Папе ничего не должен.
Томазо насторожился.
— И то верно, — поддержали его несколько голосов, — мои мориски без моего приказа никаких церковных бумаг не признают.
— А у кого крестьяне, тот и господин!
Гранды одобрительно зашумели, а Томазо прикусил губу. На землях половины арагонских грандов жили мусульмане и язычники — люди крайне консервативные, а главное, преданные своим господам. И если гранды лично не скажут им, что они сами на этой земле более не господа, судебным исполнителям, а тем более монахам Ордена там делать нечего. И это означало, что добрая половина грандов будет воевать до тех пор, пока их крестьяне будут пахать землю и пасти скот.
Бруно ждал этой ночи, как никакой другой. Заранее, еще на ужине, стащил из кухни несколько ножей, смастерил простенькую отмычку и стал ждать, когда монастырь отойдет ко сну. Однако перед глазами, изрядно мешая думать о побеге, висела только картина Великого небесного Индиктиона с периодом в 532 года.
Он понимал глубинную правоту астрологии: звезды обязаны влиять на судьбы людей, городов и стран — так же, как большие шестерни вращают меньшие. А с другой стороны, люди тоже участвовали в своей судьбе, а порой и не только в своей. Он сам, будучи еще мальчишкой, обманом привел монашку Филлипину в полный пьяной солдатни бордель, и вдовы из города так и не ушли в пустынь. Чуть позже он убил Иньиго, и цена железа пришла в норму, а жизнь часового цеха наладилась. Прямо сейчас некто неведомый, но определенно человек, а не бесплотный всемогущий дух, менял всю арагонскую жизнь, то есть делал то, что, если верить астрологии безоглядно, под силу только звездам.