— А дети? — поинтересовался он. — Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.
Монах замер.
— Мы как-то не думали об этом. И потом, как их отнять? Кто это будет делать?
— Мамелюки, — поднял палец уже принявший решение Бруно. — Пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам — дети. Неужели не договоримся?
Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.
Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей — в этом была видна красота хорошо работающей машины.
— Полный цикл.
Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.
Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин — мамелюкам, детей — Ордену. Стороны остались довольны.
Обратная волна — от Асунсьона к редукциям — покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании — Амир — ехал в обозе.
Нет, он вовсе не был трусом, но война как-то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.
Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью матерных, слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду, и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.
Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.
Это было совсем не то, чего хотел Амир.
А потом его как врача пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.
— А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? — поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.
— В горах взяли, — испуганно вращая глазами, ответил монах. — У людоедов.
— Так их вам людоеды и отдали! — не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.
— Клянусь! — заверещал монах. — Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь спроси!
Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.
Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.
Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.
— Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?
Монахи молчали.
— Надо вооружать индейцев, — первым нарушил тишину Бруно.
Монахи криво заулыбались.
— Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, — ядовито прояснил ситуацию Херонимо.
— Исключено, — оборвал его Бруно. — Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.
Монахи рассмеялись.
— Есть еще две трудности, — поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, — Корона запретила давать оружие туземцам…
— Ерунда… — отреагировал кто-то из старших монахов.
— И вторая трудность, — завершил Херонимо, — у нас нет лишнего оружия, только у конвоя.
Бруно пожал плечами.
— У вас же есть порох. Я видел.
— А из чего стрелять?
Бруно невольно поежился. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.
— Сделаем, — вздохнул он. — За это не переживайте. Для нас сейчас главное — объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.
Когда Томазо сошел на берег, Сан-Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.
— Я Томазо Хирон, — представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.
Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.
— А у нас уже есть один Хирон, — улыбнулся хозяин дома.
— Я знаю, — с задранным подбородком выдохнул Томазо. — Только я — настоящий. Хочешь убедиться?
— Неплохо бы… — рассмеялся хозяин.
— Ладно.
В следующий миг Томазо вышел из-под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.
— Убедил?
— Тебя где так натаскали, брат? — охнул хозяин дома. — Отпусти… больно.
Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.
— Пусто?
— Пусто… — выдохнул все еще охающий хозяин.
— Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?
Оторопевший хозяин еще раз охнул — теперь от ужаса.
— Папа в плену — это плохо.
— Так что у вас?
— У нас очередная война против редукций, — подошел хозяин дома.
— Комунерос… — понимающе кивнул Томазо.
Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.
— Да, комунерос, — подтвердил агент, — но все решат не они, все решат голландцы. Вот кто сейчас — главная беда.
— А что они могут? — заинтересовался Томазо.
Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота недостаточно.
— Голландцы напирают на закон.
— И как?
— Они утверждают, что это они, пусть и под флагом кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.
— Весь?! — поразился такой наглости Томазо.
— Почти весь, — кивнул хозяин дома. — И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.
Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.
— А все-таки что там с редукциями? — напомнил Томазо.
— Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.
— Ч-черт! — не выдержал Томазо.
Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.
— Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, — добавил хозяин дома. — Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь как дома.
В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.
— Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, — прямо сказал отец Клод. — Или голландцы… или еще кто.
— Я понимаю, — угрюмо кивнул Гаспар.
— Нет, ты не понимаешь, — сварливо возразил отец Клод. — Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках — там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.