Наташа Полли
Часовщик с Филигранной улицы
Natasha Pulley
THE WATCHMAKER OF FILIGREE STREET
Печатается с разрешения Andrew Nurnberg Associates и литературного агентства Andrew Nurnberg
Художественное оформление Александра Шпакова
Перевод с английского А. Т. Лифшиц
Серия «Очень странный детектив»
© Natasha Pulley, 2015
© А. Т. Лифшиц, перевод на русский язык
© ООО «Издательство АСТ», 2019
Посвящается Клэр
Часть первая
I
Лондон, ноябрь 1883 года
В телеграфном отделе Хоум-офиса всегда пахло чаем. Запах исходил от пачки «Липтона», прятавшейся в глубине ящика письменного стола Натаниэля Стиплтона. Раньше, до того, как телеграф вошел в широкий обиход, здесь был чулан для хранения швабр и прочих необходимых для уборки предметов. Таниэлю не раз доводилось слышать, что отдел ютился в столь тесном помещении из-за глубокого недоверия министра внутренних дел ко всем этим флотским изобретениям, но даже если слухи и не соответствовали действительности, бюджета отдела никогда не хватало на замену сохранившегося от прежних времен ковра, пропитавшегося старыми запахами. Поэтому к свежему аромату чая примешивались запахи чистящего порошка и мешковины, сквозь которые иногда пробивался запах мастики, хотя никто тут ничего и никогда ею не натирал. Теперь вместо щеток и швабр на длинном столе располагались в ряд двенадцать телеграфных аппаратов. Днем каждый из операторов обслуживал по три аппарата, соединенных с различными точками внутри Уайтхолла и за его пределами и снабженных соответствующими наклейками с надписями, сделанными тонким почерком какого-то позабытого клерка.
Сегодня вечером все аппараты хранили молчание. Между шестью вечера и полуночью в отделе оставался один дежурный оператор на случай, если поступит какое-либо срочное сообщение, но, проработав в Уайтхолле три года, Таниэль не мог припомнить, чтобы после восьми часов заработал хотя бы один аппарат. Лишь однажды из Форин-офиса пришла какая-то странная, лишенная смысла телеграмма, однако выяснилось, что это была случайность: кого-то угораздило сесть на аппарат на другом конце провода. Не только сесть, но еще и раскачиваться. Таниэль тогда поостерегся проявлять любопытство и не стал ни о чем расспрашивать.
Таниэль осторожно сместился к левому краю стула и подвинул к себе книгу. Провода от телеграфных аппаратов были пропущены через отверстия в столе, откуда уходили в пол, причем все двенадцать располагались как раз в том месте, где должны были бы находиться колени оператора. Старший клерк любил жаловаться, что, сидя боком на стульях, они напоминают барышень из высшего общества во время уроков верховой езды, однако его недовольство становилось куда более серьезным, если кто-нибудь из них задевал провода: замена их была делом весьма дорогостоящим. Выходящие из телеграфного отдела провода опутывали здание, а дальше сеть их распространялась по всему Вестминстеру. Один шел через стену в Форин-офис, другой заканчивался в телеграфной комнате Парламента. Два соединялись с пучком проводов, тянущихся к Центральному почтамту на Сен-Мартен-ле-Гран. Остальные были подключены непосредственно к дому министра внутренних дел, Скотланд-Ярду, Министерству по делам Индии, Адмиралтейству и к прочим департаментам. Некоторые линии были не слишком-то и нужны, быстрее было бы просто высунуться из окна главного офиса и прокричать сообщение, однако старший клерк считал подобное поведение недостойным джентльмена.
На часах Таниэля время приближалось к четверти одиннадцатого, искривленная минутная стрелка всегда слегка зависала над двенадцатью. Время для чашки чая. Он всегда откладывал чаепитие на ночь. Стемнело уже во второй половине дня, и сейчас в помещении было так холодно, что от дыхания поднимался пар, а бронзовые телеграфные ключи покрылись влажным налетом. Тем приятнее было думать об ожидающей его чашке горячего напитка. Он извлек на свет коробку «Липтона» и, положив ее поверх чашки и зажав под мышкой номер «Иллюстрированных лондонских новостей», направился в сторону кованой лестницы.
На пути вниз клацанье лестницы под ногами окрасилось в ярко-желтый ре-диез. Он не смог бы объяснить, почему ре-диез казался ему желтым. У нот были собственные цвета. Это имело смысл в те времена, когда он еще играл на фортепьяно: стоило ему взять неверную ноту, как звук окрашивался в коричневый цвет. Он никому не рассказывал об этой своей способности видеть цветные звуки. Разговоры о желтых ступенях и впрямь выставили бы его сумасшедшим, а правительство Ее Величества, вопреки мнению «Иллюстрированных новостей», не держало на службе откровенно ненормальных индивидуумов.