В Польше, особенно в Кожнице, не праздновали бар-мицву, если не было денег. Когда мальчику исполнялось тринадцать лет, он читал на субботней утренней службе в синагоге отрывок из недельной главы и афтару (фрагменты из книги Пророков), а семья устраивала киддиш – закуску, которой предшествовало благословение на вино. Вот и все. Я долго учил речь для бар-мицвы с раввином в хедере, который очень любил меня. Это была отличная речь с толкованиями и цитатами из Талмуда, но мне не пришлось ее произнести, потому что отец не устроил киддиш для общины.
Я был страшно разочарован. Отец знал о том, что я приготовил речь, и это глубоко меня уязвило. Но он ничего не сказал, и я ничего не сказал. Только плакал от огорчения в одиночку.
Не знаю, что случилось. Он любил меня, хорошо ко мне относился. В этом у меня никогда не было ни малейшего сомнения. Может быть, у отца не хватало денег. Ну а может быть, просто было плохо на душе. Наша приемная мать была в отлучке: она нечасто появлялась дома. Я не хотел жаловаться. Отец был единственным, кто у нас остался. Я жалел его, жизнь обошлась с ним довольно жестоко.
Я не рассказывал об этом сестре или Мойшеле и даже старшим братьям. Мне не хотелось, чтобы они питали неприязнь к отцу. Я и сам не желал ненавидеть его. Обиды не было.
Я повторял себе: «Опт нихт цурес», что означает: «Мне не нужны неприятности». Никто не спрашивал о моих чувствах. Так вышло, что уж тут обсуждать.
В четырнадцать лет я закончил и хедер, и общественную школу. Отец хотел, чтобы я продолжил образование в бейс-медрише, где женатые мужчины и подростки постоянно сидели и учили Талмуд. Старшие отвечали на вопросы и давали разъяснения младшим учащимся. Мне там не очень нравилось, и, когда мне исполнилось пятнадцать, я решил, что с меня хватит, и перестал туда ходить. Передо мной встал вопрос выбора профессии.
Отец никогда не уговаривал нас стать часовых дел мастерами и не пытался учить нас своему ремеслу. Если нам хотелось научиться чинить часы, следовало самим проявить инициативу.
Я не хотел быть гемашмахером, как старшие братья. Мне не особенно нравилось это занятие, а отец прямо‐таки ненавидел его. Пусть я не стану знатоком Торы, но по крайней мере и в сапожники не подамся. Итак, я подумал, что если обучусь часовому делу, то когда‐нибудь смогу поехать в Варшаву и постараться устроить свою жизнь самостоятельно.
По вечерам после работы мой старший брат Мейлех подходил к рабочему месту отца и пробовал разобрать часы или ходики. Мы с Мойшеле делали то же самое после школы, и, перестав ходить в бейс-медриш, я взял за правило стоять возле отца и смотреть, как он работает. Если я задавал вопрос, он всегда отвечал. Папа обратил внимание, что я проявляю интерес, и дал мне попробовать починить сломанный будильник.
Я был очень рад, что он не противился моему желанию. Конечно, поначалу у меня ничего не получалось. Я допускал ошибки и сломал несколько деталей. Но он был очень терпелив и снисходителен. Отец не кричал и не бил меня, как бывало, если я вел себя плохо. Он исправлял мои просчеты и показывал, как надо было сделать правильно.
Со временем я начал обретать уверенность в себе. Как только он вставал со своего рабочего табурета, например чтобы отправиться в штибл на послеобеденную службу, я занимал его место и пытался разобрать часы и починить их. Если у меня получалось, отец был очень доволен. В конце концов он стал позволять мне чинить любые часы, которые отдавались в ремонт в нашу лавку. Если я сталкивался с трудностями, то задавал отцу вопросы. Отцу очень нравилось, что я пытаюсь учиться.
Я сидел с отцом в его часовой мастерской. Он давал цдоку (благотворительную помощь) приходившим в лавку. Это было обычным делом. Без этого ты не чувствовал себя меншем. Бедняки приходили за подаянием и получали пять или десять грошей. Также устраивали складчину в пользу кого‐то, у кого случились цурес: человек потерял жену или заболел и нужны были деньги на лекарства или оплату врача. Отец всегда был готов помочь деньгами. По правде сказать, мне это не нравилось. Все 1930‐е годы была экономическая депрессия, и мы жили в ужасной бедности. Не раз он отдавал деньги, которые были нужны нам, чтобы купить буханку хлеба, и приговаривал, что Бог нам поможет.