Но, несмотря на все это, седер на Пейсах у нас был прекрасный. Мы читали аггаду[29], а отец рассказывал истории из мидраша (толкование притч) и давал нам всевозможные и всесторонние разъяснения. Мы задавали вопросы, завязывались нешуточные дискуссии. Каждый год это было как в первый раз. Я скучаю по нашим седерам…
К этому времени мои старшие братья почти не интересовались религией. В присутствии отца они делали вид, что все осталось как прежде. Если он предлагал им помолиться или сказать благословение (браху), они из уважения к нему соглашались. Но в их душе уже не было религиозного чувства.
Глава 3
Если не я за себя, то кто за меня?
Но если я [только] за себя – то чего я стою?
И если не теперь – то когда?
Я уехал из Кожница в девятнадцать. Я еще не стал искусным часовщиком, но пришло время становиться независимым и пытаться искать работу в Варшаве[30]. Двое моих старших братьев уже жили там, так почему бы не попробовать?
Отцу не понравилась эта идея. Он сказал, что я еще недостаточно квалифицированный часовщик, чтобы наниматься на работу, и вернусь домой через несколько дней. То же самое он говорил и братьям перед их отъездом из дома. Он просто привык критиковать нас по любому поводу. Я это понимал.
Я побаивался оставлять отца одного в лавке, но Мойше уже подрастал и с радостью был готов помогать ему.
Когда настало время прощания, отец обнял меня. Я был несказанно удивлен. Он сказал со слезами: «Теряю еще одного сына». Папа никогда не обнимал нас и не выказывал своих чувств. Обычно мы просто пожимали друг другу руки. Мне было больно покидать его. Но решение было уже принято, и мне очень хотелось начать самостоятельную жизнь.
В те времена религиозные молодые люди женились в семнадцать или восемнадцать лет. Но никто из моих сверстников и не думал о женитьбе. Что‐то такое носилось в воздухе… С тех пор, как Гитлер пришел к власти, мы знали – что‐то происходит. В конце 1938 года, после праздника Суккот (за год до войны), я уехал из дома в длинном черном хасидском лапсердаке.
Мой брат Мейлех проложил нам дорогу. В девятнадцать лет он прибыл в Варшаву и открыл собственное дело. Он вырезал верхнюю часть обуви, сшивал ее и продавал сапожникам или фабрикам, производившим готовую обувь. Примерно через два года после своего отъезда он предложил нашему самому старшему брату Айзеку присоединиться к нему, и они стали партнерами: купили в кредит швейные машинки и даже наняли в помощь двух работников.
Теперь, спустя три года с тех пор, как Айзек уехал из Кожница, я отправился в Варшаву на пароходе вниз по реке Висла. Это было дешевле всего. Денег хватило только на билет, и я надеялся, что братья помогут мне материально, пока я не найду работу. Так оно и вышло. У них в ресторане был открытый счет, и в первое время они оплачивали мой ужин.
Каждое утро я отправлялся на поиски работы. Через неделю братья сказали, что у меня есть еще семь дней, чтобы найти место и начать зарабатывать, или придется вернуться домой. Я согласился. Еще через несколько дней они уже были готовы отправить меня в Кожниц, но я проявил упорство и нашел работу до конца второй недели.
Работать с братьями мне не хотелось: кажется, дела у них шли так себе. На жизнь хватало, заказы были, но клиенты не платили. Каждый месяц приходилось буквально выбивать хотя бы малую часть того, что братьям были должны. В Польше тогда были трудные времена: экономический спад продолжался.
Мейлех и Айзек жили в крохотной однокомнатной квартире. На кухне они работали на швейных машинках, а спали в комнате на раскладушках, которые утром собирали. Для меня места не было: его с трудом хватало на двоих.
Моя двоюродная сестра из Кожница, Хаяла, тоже жила в Варшаве и пустила меня к себе. Я сказал ей, что это всего на несколько дней, пока я ищу работу. Она была еще не замужем и жила с матерью и братом. Я спал с ним на одной раскладушке. Но вскоре ее мать решила вместе с сыном вернуться в Кожниц, и Хаяла попросила меня съехать: было неприлично, чтобы молодой человек жил вместе с незамужней женщиной. По объявлению в газете я нашел комнату за два злотых в неделю. Мне это казалось удачной мецийе (сделкой). Район был плохой, но кто об этом задумывается? Владельцем квартиры был еврей. Задав мне несколько вопросов, он заявил: «Слушай, я с тобой поговорил, я на тебя посмотрел. Тебе не надо здесь жить». Я поинтересовался почему, и он ответил: «Достаточно того, что я тебе уже сказал. Не оставайся здесь. Это мой дружеский совет». Я настаивал, и в конце концов хозяин согласился.
30
В 1930 году население Варшавы составляло 1,3 млн человек. «До Второй мировой войны город был главным центром еврейской жизни и культуры в Польше. Довоенное еврейское население насчитывало более 350 тыс. человек, что составляло около 30 % всех жителей польской столицы. Варшавская еврейская община была самой большой как в Польше, так и во всей Европе, уступая в мире по численности только нью-йоркской».