Он предложил мне десять злотых в месяц – столько же, сколько платил Ауэрбах, – а также разрешил пользоваться его рабочим местом и инструментами. Это была моя заветная мечта – иметь угол, где можно сесть и чинить часы. Меня уже немного знали как мастера, и другие ювелирные магазины давали мне работу по ремонту. Устроившись подобным образом, я стал на ноги в финансовом отношении. Это было не то чтобы хорошо, но вполне сносно.
На вывеске не упоминалась фамилия Вайса. На ней было написано просто: «Ювелирный магазин». Это было сделано для того, чтобы не отпугнуть гоев, что было немаловажно в этом районе. Я работал на улице Беднарской, в двух шагах от Краковской. Это был шикарный район, где располагались все посольства.
Вскоре я нашел дневную работу в оптовом магазине, продававшем запчасти всем часовщикам Варшавы. Это было большое, красивое заведение, где полки ломились от товара. Владелец, Левинсон, нашел меня через моих братьев. Он слышал обо мне от первого работодателя, выставившего меня спустя неделю. Я должен был продавать детали, а когда покупателей нет, чинить часы. Левинсон спросил, сколько я хочу получать в неделю. Раньше мне платили очень мало, и я запросил двадцать злотых. Сошлись на восемнадцати.
Это было вполне достаточно, учитывая, что я ночевал в магазине Вайса, но маловато, чтобы самому снимать жилье. Скромный обед стоил тогда один злотый. Плата за квартиру была куда выше.
Но размер жалованья не имел значения. Почему? Было всего три магазина, продававших запчасти, так что все часовщики Варшавы приходили к Левинсону. Встречаясь с ними там, я спрашивал, нет ли у них какой‐нибудь работы на ночь. Скоро меня знали все мастера. Так что я считал, что мне просто повезло. Я никогда и не мечтал работать у Левинсона. Он был таким гройсе артик (большим человеком).
На второй неделе моей работы случилась ужасная трагедия. Сын Левинсона в воскресенье пошел погулять со своей девушкой. Началась гроза, и на них упало дерево. Девушка получила травмы, а у молодого человека был задет мозг – небех (какой ужас)! Он несколько дней пролежал в больнице и умер. Жена Левинсона скончалась несколько лет назад, и, кроме сына, у него никого не было. Он был отличным парнем: окончил университет (большая редкость в те годы), помогал отцу вести дела. Я плакал. Они были такими добрыми людьми!
После смерти сына Левинсону еще больше понадобилась моя помощь. Он поднял мне жалованье до двадцати злотых в неделю и стал относиться ко мне почти как к своему собственному ребенку.
С братьями я общался мало: у меня на это не хватало времени. Иногда приходил к ним в воскресенье, не более. По вечерам они встречались с друзьями, но я был слишком молод, чтобы войти в этот круг. Мне было всего девятнадцать.
Однажды в воскресенье, примерно за три недели до начала войны, я решил пойти искупаться на Вислу, реку, протекающую через город, и сломал лодыжку. Со мной никого не было, телефонного автомата поблизости не оказалось, так что я поймал первую свободную дрошке (извозчичья пролетка). Кучер помог мне забраться в повозку, и тут я понял: боже, у меня нет дома, где бы можно было отлежаться. Днем я не мог находиться в магазине Вайса. И тут я вспомнил, что его жена и сын уехали отдыхать и он остался один в квартире на Беднарской улице, которую они снимали у другой семьи. И я велел извозчику отвезти меня туда.
Вайса дома не было. Адела, продавщица, предложившая Вайсу нанять меня ночным сторожем, открыла дверь и разрешила мне войти. Ее семья владела квартирой и сдавала ее часть Вайсам. Она провела меня в комнату хозяина и положила на его кровать. Было очень больно. Когда Вайс пришел домой, он был очень любезен и предложил мне пожить у него несколько недель, пока жена и сын не вернутся с отдыха.
Адела познакомила меня со своими родителями и младшей сестрой, Лолой, – они все жили в этой квартире. У них был телефон, так что я мог связаться с братьями, позвонив в соседнюю с их квартирой лавку. У братьев телефона не было – дома его могли себе позволить только богатые люди.