Сразу, прямо там, решил, что на принудительные работы не пойду. Мы простояли еще несколько часов, и около пяти пополудни нас вывели из здания. Перед тем, как отпустить, нам еще раз напомнили о том, что завтра утром мы обязаны явиться сюда. Они сказали: «У нас есть ваши адреса. Мы знаем, как вас зовут. Если вы не явитесь, на следующий день вас не будет в живых».
Я пришел в магазин Вайса и рассмотрел свое распухшее, окровавленное лицо в зеркало. Местами кровь уже запеклась. Умывшись, я присел рядом с господином Вайсом и рассказал ему, что случилось, а также поведал, что не собираюсь туда возвращаться. Такое положение вещей было потенциально опасным и для господина Вайса: немцы могли прийти искать меня в его магазин.
На то, чтобы подлечиться, у меня ушло три дня. Я боялся выходить на улицу, но все еще каждый день ходил на работу. Каждую ночь я проводил в новом месте – на случай, если меня разыскивают. Ночевать приходилось у друзей, а однажды – у Айзека, который жил с семьей своей девушки.
Левинсон насчет меня не беспокоился, поскольку найти меня у него по официальным документам было нельзя.
Я поговорил с людьми и выяснил, что немцы в принципе могут меня отыскать, если захотят. Если бы я был важной птицей, они бы обратились к польской полиции и начали бы расследование. Но я был для них никто – просто не явившийся на принудительные работы. Они могли схватить на улице другого еврея и отправить его трудиться вместо меня.
Шесть или семь недель я дрожал – боялся, что меня схватят. Потом пошли слухи, что немецкая воинская часть, расквартированная в здании сейма, выведена из Варшавы. Тогда удалось перевести дух. Мне было интересно, куда перевели этих солдат, но я не пытался выяснять подобного рода вещи. Меньше знаешь – крепче спишь.
Вспоминая все, что случилось в той комнате в здании сейма, я не могу отделаться от впечатления нереальности произошедшего. Когда поляк хотел побить моего единоверца, он сначала кричал на него, называл «грязным евреем», «христоубийцей» или делал что‐нибудь в этом роде. Чтобы побить другого, ему надо было самому как следует разозлиться. Но в этих немцах не было злобы. Они не ругали меня последними словами. У них не было никаких эмоций, рахмунеса и прочего. Даже когда на моем теле выступала кровь, их это не взволновало. Они выполняли свою работу, и она им нравилась. Эсесовец за пишущей машинкой смеялся. Для него это было развлечение, шутка. Они избивали людей целый день, одного за другим. Не знаю, может быть, они наносили побои евреям посменно. Насилие сочеталось с бюрократией и крючкотворством. Они были закоренелыми убийцами, но вели черные дела упорядоченно и безупречно. Все мы удивлялись, как такое вообще возможно.
Я снова стал ночевать в магазине Вайса. Его семья жила и готовила пищу в комнате позади магазина. Они часто звали меня за стол. Деньги у них были, так что они жили немного лучше, чем я. Но это не были обеды «гройсе ар-тик». Иногда на столе был лишь рис и немного обжаренного лука или что‐то в этом роде. Я был рад и этому.
Лола, младшая сестра продавщицы, в чьем доме я жил вместе с Вайсом, стала обращать на меня внимание. Я не имел в виду ничего такого, но она была симпатичной девушкой, ее семье я нравился. Они тоже приглашали меня за стол.
А затем Вайс отошел от дел, магазин закрылся, и я потерял свою «спальную» работу. Он съехал из квартиры семьи Лолы, но мне предложили остаться. Отдельной комнаты для меня не нашлось, и я спал на раскладушке в столовой. Свою кровать по утрам мне приходилось складывать.
В октябре 1940 года немцы выпустили приказ, согласно которому все евреи должны были переселиться в гетто. Оно занимало примерно двадцать – двадцать пять кварталов, преимущественно в еврейском районе города. Распоряжение появилось внезапно, без всякого предварительного уведомления.
Мейлех немедленно уехал из Варшавы в Кожниц. В те времена евреи еще могли пользоваться общественным транспортом для междугородних поездок. Я дал ему денег на автобус и посоветовал уезжать как можно скорее, а сам остался, потому что работал на Левинсона. Айзек остался, потому что у него была девушка и он жил с ее семьей.
Евреям запрещалось владеть бизнесом вне гетто. Левинсон был вынужден продать свой магазин на улице Пилсудского. Я помню, как в темноте паковал товар по коробкам и запихивал его в фургон, который мы наняли, чтобы отвезти вещи в новый дом хозяина в гетто.
Там Левинсон снял магазин, и я продолжил работать на него. Он помогал мне как мог, например, платил деньги юденрату[37] (еврейскому совету) за документы, подтверждающие, что я нахожусь на важной работе. Теперь немцы не хватали меня на улице. С тех пор, как началась война, дела у Левинсона шли плохо. Вокруг летали пули, так что запасные части для часов раскупались не очень хорошо. Но деньги у него были. Мне кажется, он успел снять их до того, как были заморожены все банковские вклады евреев.
37
Юденрат (