Четверг прошел. Затем пятница, суббота и воскресенье – ребенок не появлялся. Доктора не было, а акушерка, вероятно, не знала, что делать.
Я никогда не забуду субботний вечер, когда мать позвала нас повидаться с нею. Мойшеле, нашу старшую сестру Ханале и меня приодели, хотя мама была в исподнем. Она лежала в кровати. Взяв на руки Мойшеле, которому было два годика, она заметила, что я ревную, и сказала: «Хильчу, иди и ты сюда». Она поделилась со мной своим супом. А потом положила себе на живот кусок пирога и спросила меня, могу ли я сделать так, чтобы он исчез. Когда она отвернулась, я схватил кусок, и потом она сделала вид, что удивлена, что он действительно пропал.
Я обнял ее, прижался и заплакал. Мне было всего четыре года, а Ханале – шесть, но я понимал, что что‐то не так. Мать поцеловала нас, и слезы потекли у нее из глаз. А потом отец снова отвел нас в дом дяди Фишеля.
Только став старше, мы узнали детали того, что случилось. Бабушка посоветовала родителям ехать в Радом и найти доктора по именно Пешка, акушера-гинеколога, умеющего делать кесарево сечение. В Радом можно было добраться только на автобусе, а ходил он раз в день. Такси в те годы не было. Отец предложил матери поехать, но она отказалась. Схватки продолжались уже семьдесят два часа и совершенно измотали ее. Они подождали еще день, и утром в понедельник мать сказала: «Я больше не могу этого выносить. Делай что угодно! Постарайся вынуть ребенка! Постарайся вытащить его!»
Тогда отец решил позвать единственного доктора в городке. Это был новый врач, молодой человек, только что окончивший медицинскую школу, – другого здесь попросту не было. Он сказал, что у младенца большая голова и она не может пройти через родовые каналы. Он не понимал, что у ребенка неправильное предлежание, и решил, что следует пожертвовать младенцем ради спасения жизни матери. Он достал инструменты, проколол ребенку спину и легкие, перевернул его и достал наружу – мертвым.
Но это не спасло мою мать. Она позвала отца: «Михоэл, я умираю! Мне ужасно больно!» Ей не давали успокоительных или обезболивающих средств. Ничего не было! Она была в полном сознании, все видела и понимала. Вскоре ее не стало. Отец и два моих старших брата, Ицеле и Мейлех, все это время были рядом: в доме бабише была всего одна комната.
Тем же вечером, когда мы с Ханале и Мойшеле лежали вместе в одной постели у дяди Фишеля, пришел отец. На глазах его были слезы, он бил себя кулаками по голове. Я помню эту сцену, будто она произошла сегодня. Он сказал: «Дети, у вас больше нет матери. Ваша мать умерла. Она умерла».
Мне было тяжело смириться с тем, что ее на самом деле уже нет в живых. Я не видел ее мертвой. Она была жива совсем недавно, прошлым вечером, и даже взяла меня к себе в кровать. Во вторник были похороны[8]. Мойшеле, Ханале и я остались дома. Детей не берут на кладбище, пока им не исполнится девять-десять лет. Двое моих старших братьев присутствовали на церемонии.
Следующее, что я помню, это сидение шив’а – так называется традиционный семидневный траур, проводившийся в доме бабушки, где мы все должны были спать. Отец давал нам леденцы, чтобы мы вели себя прилично, когда родные и близкие приходили помолиться и поддержать семью. Взрослые не разговаривали со мной, но все, кто приходил, плакали. Я слушал их беседы, но все никак не мог взять в толк, что происходит на самом деле.
Когда шив’а закончилась, родственники перестали заходить к нам. Позже мне говорили, что бабушка обвиняла отца в смерти матери. Она считала, что он пожалел денег на то, чтобы повезти ее в Радом на автобусе.
Отец не может нести всю ответственность за ее смерть. Он не знал, что матери требовалось сделать кесарево сечение, а она отказывалась ехать в Радом. Родители думали, что время еще есть. Если бы он понимал, что ее жизни грозит опасность, то, конечно же, поехал бы в Радом.
Мать умерла 16-го швата по еврейскому календарю. Это был конец января. Через месяц, на Пурим, отец послал Ицеле и Мейлеха с печеньями для шалахмонес – традиционных пуримских подарков-угощений в дом бабушки, где все еще оставались мы с Мойшеле. «А гутен Пурим[9],– сказала она. – Отнесите это печенье матери на кладбище. Я не хочу от него ничего». Так и вернулись мои братья к папе с печеньями и посланием от бабушки.
Отец был в ярости. Непростительно говорить такое детям! После этого Мойшеле и я вернулись домой. Мои папа и бабушка больше не разговаривали и даже не виделись. Никогда. Мои дяди и тетки прервали любые контакты с отцом. Они горячо ненавидели друг друга. Отец чувствовал себя всеми брошенным. Это было ужасно! В Кожнице у него не было близких, кроме родственников с материнской стороны.
8
По еврейской традиции похороны стараются провести как можно раньше, в день смерти или на следующий день.
9
А