Это был ещё совсем молоденький паренёк. И Владимир Ильич с интересом начал расспрашивать часового — откуда он родом, успел ли повоевать, кто его родители.
Курсант говорит:
— Извините, Владимир Ильич, но отвечать на вопросы не могу. Часовому по уставу не положено разговаривать.
Курсант — будущий командир — хотел соблюсти устав.
Владимир Ильич улыбнулся, прошёл в свой кабинет и позвонил коменданту Кремля.
Он попросил коменданта, если возможно, разъяснить часовым-курсантам, что они должны отвечать на его вопросы, как прежде латышские стрелки. Ленин очень дорожил этими короткими беседами с молодыми солдатами Красной Армии.
И комендант тут же дал указание часовым отвечать на любые вопросы Председателя Совета Народных Комиссаров.
Владимир Ильич, отправляясь по утрам в свой кабинет, по-прежнему останавливался возле часового, чтобы перемолвиться с ним несколькими словами.
Ленин спрашивал курсантов о том, как живёт народ, и курсанты рассказывали Ленину всё, что знали, без утайки.
Каждое слово, сказанное Владимиром Ильичём курсанту, оставалось в памяти. Он обязательно напишет о своём разговоре с Лениным в письме, которое пошлёт домой. А письмо станут читать вслух, оно будет переходить из избы в избу, попадёт на фронт, где сражается брат или отец курсанта.
Не по уставу
Как-то шёл Владимир Ильич мимо часового и обратил внимание, что тот бледен, едва стоит. Это был курсант Алексей Булычёв.
Накануне он вместе с другими курсантами, свободными от караула, ездил в лес за дровами и не сумел как следует отдохнуть, да и не поел досыта.
Питались курсанты неважно: похлёбка да ржаная каша, иногда посыпанная сахаром. К тому же часть своего небольшого пайка будущие красные командиры отдавали сиротам, детям погибших бойцов. Эти ребята жили в детском доме.
Курсанты знали, что и Владимир Ильич питается не лучше.
В казармах Кремля было холодно. Но и в кабинете Ильича было не теплее, чем в казарме. Приложишь руку к изразцам печки — ладонь остаётся холодной.
Часовые старались даже виду не показать, что испытывают невзгоды.
Стоит часовой на посту, дом вспоминает, и под ложечкой сосёт — есть хочется. А услышит шаги Владимира Ильича, вытянется в струнку и скажет как можно веселее:
— Здравствуйте, Владимир Ильич.
Так сделал и Булычёв.
Владимир Ильич остановился и спросил курсанта:
— Что с вами? Вы больны?
Булычёв ответил ему как ни в чём не бывало:
— Спасибо, Владимир Ильич, ничего, это я так…
— Как это — так? — уже строго сказал Ленин курсанту.
Владимир Ильич пошёл в кабинет и тут же вернулся со стулом в руках. Поставил стул возле часового и распорядился:
— Садитесь. Вы очень плохо выглядите!
Булычёв растерялся.
— Владимир Ильич, — взмолился он, — часовой на посту не имеет права сидеть. Даже разговаривать не имеет права.
Ленин улыбнулся и спокойно объяснил Булычёву:
— Вот вы устав и нарушили — разговариваете со мной.
Принёс кусок чёрного хлеба с повидлом и заставил Булычёва съесть тут же, в его присутствии.
Часовой не смел ослушаться Председателя Совета Народных Комиссаров, сел на стул и съел хлеб.
Булычёв доложил о происшедшем караульному начальнику и ждал наказания за нарушение устава.
Караульный начальник, который отлично знал устав, успокоил курсанта:
— Считайте, что никакого нарушения не произошло: вы лишь выполнили указание Председателя Совета Народных Комиссаров Ленина. А выполнять указания Ленина, — добавил караульный начальник, — обязан каждый.
Курсант был прав
В первые годы революции Кремль освещался тусклыми газовыми фонарями.
Под вечер приходил фонарщик с шестом, зажигал фонари, а под утро гасил их.
Но случалось, что не хватало газа, и тогда всё погружалось во тьму.
Нелегко было тёмными ночами охранять Кремль.
Тут любой куст за человека можно принять. Попробуй разберись, когда в трёх шагах ничего не видно. Особенно если ночь безлунная.
Шли как-то двое дозорных по Кремлю. Тьма кромешная.
И вдруг вдали замелькали тени.
— Стой! Кто идёт? — крикнул старший дозора. И тут же взял винтовку наперевес. — Пропуск!
Один из задержанных, среднего роста, широкий в плечах, в кепке, достал какую-то книжечку:
— Вот пропуск, пожалуйста!
Дозорный взял документ, но было так темно, что не мог разобрать ни строчки.