Мужчина, сидевший рядом с Вейтчем, поднялся и сказал:
— Может быть, вы знаете, чем мы занимаемся. Мы уже давно пытаемся расщепить атом. Пытаемся найти способ достичь полного рассеяния субатомных частиц в первоначальную энергию. Пытаемся создать волновую бомбу. И если нам повезет, это будет еще та штучка! Даже одна небольшая бомбочка разнесет мир на куски,— Он облизнул губы и огляделся по сторонам.— Что же, по-вашему, нас витоны вдохновляют?
— Вы еще не получили вашу бомбу?
— Нет еще.
— Вот вам и ответ,— сухо сказал Грэхем.— Может быть, вы ее вообще никогда не получите. А если получите, возможно, никогда ею не воспользуетесь. Ну а если вы ее создадите и взорвете...
Раздался громкий стук в дверь. Несколько человек вздрогнули от неожиданности. Вошел военный, что-то шепнул Кейтли и сразу вышел. Кейтли встал, лицо его побледнело. Он взглянул на Грэхема, потом обвел глазами собравшихся и заговорил медленно и серьезно:
— Господа, мне очень жаль, но только что стало известно: в двадцати милях к западу от Питсбурга потерпел крушение «Олимпиец».— Голос его сорвался. Было видно, как он взволнован,— Много пострадавших, один человек погиб. И эта единственная жертва — профессор Бич!
Он сел. Вокруг поднялся встревоженный гул. Целую минуту в зале не утихало волнение. Слушатели переглядывались, испуганно посматривали то на экран, то на лихорадочно горящие глаза Грэхема.
— Еще один из посвященных ушел навсегда,— с горечью сказал Грэхем,— Сотый или тысячный — кто знает! — Он выразительно развел руками.— Мы нуждаемся в еде, но не бродим наугад в поисках дикого картофеля. Мы его выращиваем, улучшаем, исходя из того, каким, по-нашему разумению, должен быть картофель. Вот и клубни наших эмоций, видно, недостаточно крупны, чтобы насытить властелинов Земли. Их нужно растить, удобрять, культивировать по правилам тех, кто тайком возделывает наше поле. Вот почему мы, люди, которые в остальном достаточно разумны и даже настолько изобретательны, что порою сами поражаемся силе своего ума, не способны управлять миром так, чтобы это делало честь нашему интеллекту! — выкрикнул он, потрясая перед ошеломленными слушателями увесистым кулаком.— Вот почему сегодня мы, которые могли бы создать невиданные в истории человечества шедевры, живем в окружении жалких памятников нашей собственной страсти к разрушению и не способны построить мир, обеспечить покой, безопасность. Вот почему мы достигли успехов в естественных науках, во всех порождающих эмоциональный отклик искусствах, во всевозможных возбуждающих затеях, но только не в социологии, которая с самого начала была в загоне.
Широким жестом он развернул воображаемый лист бумаги и сказал:
— Если бы я показал вам микрофотоснимок лезвия обыкновенной пилы, ее зубцы и впадины дали бы график, прекрасно воспроизводящий волны эмоций, которые с дьявольской регулярностью сотрясают наш мир. Эмоции — посев! Истерия — плод! Слухи о войне, подготовка к войне, войны, которые то и дело вспыхивают,— кровавые и жестокие, религиозные бдения, религиозные волнения, финансовые кризисы, рабочие стачки, расовые беспорядки, идеологические демонстрации, лицемерная пропаганда, убийства, избиения, так называемые стихийные бедствия, а иначе — массовые истребления тем или иным вызывающим эмоциональный подъем способом, революции и снова войны.
Все так же громко и решительно он продолжал свою речь:
— Подавляющее большинство обычных людей всех рас и вероисповеданий больше всего на свете инстинктивно жаждет мира и покоя — и все же наш мир, населенный в основном трезвыми, разумными людьми, не может утолить эту жажду. Нам не позволяют ее утолить! Для тех, кто на шкале земной жизни занимает верхнюю отметку, мир, истинный мир — голодное время. Им нужно любой ценой получить урожай эмоций, нервной энергии: чем больше, тем лучше, и по всей Земле!