Такие же пейзажи, карабкающиеся по шпалерам, встречаются на побережье Адриатики, вдоль длинной границы динарийских Альп, начиная от окрестностей Истрии до возвышенностей Рагузы*CA или Антивари*CB 175. Узкая приморская полоса отделяет горы от побережья и через бреши в скалах проникает вглубь страны: через проход Карниолу до Постойны, через ущелье Пролог до Ливно и через зараженную лихорадкой долину Наренты*CC до Мостара в Герцеговине. Но эти выступы, имеющие нитевидную форму, не идут ни в какое сравнение с огромной Загорой, карстовой горной страной, которая перекрывает сбоку весь Балканский полуостров, занимая на широте Рагузы такое же пространство, как Альпы на меридиане Мюнхена.
Можно ли представить себе более разительный контраст? На востоке пространные горные области, опустошаемые зимним холодом и катастрофической летней сушью, зона скотоводства и нестабильности, настоящие «страны-улья», уже в Средние века, а вернее с незапамятных времен (особенно Герцеговина и Черногория), выбрасывают своих жителей и свои стада на предлежащие им земли, в моравскую Сербию с ее полупересохшими руслами рек, в Шумадию с ее когда-то непроходимыми чащами, в Хорватию-Славонию на севере и, наконец, в Сирмию*CD
Нельзя представить себе более сурового, более патриархального и, несмотря на все очарование его культуры, более отсталого края. В XVI веке это граничащая с турками прифронтовая страна, где идут бои. Загорцы — прирожденные солдаты, разбойники или изгои, гайдуки или ускоки, «легконогие, как олени», сказочно отважные. Горы помогают их вылазкам, и тысячи народных баллад — pesma*CE повествуют об их подвигах, об избитых ими беях, о разграбленных караванах, о похищенных красавицах. Не вызывает удивления, что этот дикий горный край тянется и в сторону Далмации. Но здесь его просачивание не имеет ничего общего с анархией, наблюдаемой на востоке или на севере: его потоки упорядочены, тщательно процежены. Шайки загорцев сталкиваются с действенным сопротивлением: они могут наводнить нижнюю Албанию, но не узкие прибрежные поля и сады. С трудом им удается проскользнуть сюда местами, особенно через Нарентскую впадину. Что до человеческого типа, то он одомашнивается: разбойник превращается в стража порядка; потенциальный хлебопашец направляется на острова, а чаще, благодаря стараниям Венеции, в сторону Истрии, пустынные поля которой более плодородны, чем в других местах176.
Дело в том, что пришелец на этот раз сталкивается с чрезвычайно устойчивым и мудрым миром, который чурается если не движения вообще, то, по крайней мере, массовых переселений и жестов отчаяния, присущих обитателям вершин с их замкнутым сельским миром, терпеливо обустроенным, где каждый клочок земли тщательно обработан мотыгой: садики, окруженные каменными оградками, плодовые рощи, виноградники, пашни в тех местах, где склоны более пологи. Целый ряд урбанизированных поселков и деревушек с узкими улочками и стеснившимися на них высокими домами выстраивается по берегам небольших бухт, «драг», на выступах суши и прибрежных перешейках. Здесь живут рассудительные и трудолюбивые люди. Если они не богаты, то располагают достатком, будучи умеренными в потребностях, как все жители Средиземноморья. Им приходится вести борьбу с природой, с угрозой экспансии огромной Загоры и с турками; кроме того, они сражаются с морем: все это требует сплоченных усилий, на которые неспособны люди, свободные в своих поступках. Рагузский крестьянин начиная с XIII века находится в положении «колона», полузависимого работника. Сохранившийся кадастр XV века указывает нам на подобное же положение крестьян в окрестностях Спалато*CF. В XVI веке вокруг венецианских вилл dell’altra sponda*CG земледелие робко прячется под защиту солдат. Каждое утро крестьяне отправляются на работу' и каждый вечер возвращаются с нее в сопровождении военного отряда177. Это никак не способствует развитию индивидуализма или возникновению крестьянских волнений, на которые, однако, имеются определенные указания178.
Впрочем, все далматинское общество остается в подчинении строгой иерархии и дисциплине. Вспомнить только о роли знатных семей Рагузы! Кроме угнетенных и неимущих огородников и рыбаков здесь в праздности пребывал еще целый класс сьоров*CH. «Рыбак — говорит Цвиич, — ловит рыбу для себя и для сьора, с которым он тесно связан: сьор считает его как бы своим человеком, а рыбак отказывается продавать свой улов другим». «В силу своей стабильности, — говорит еще Цвиич, — эти общества как бы застыли, определились раз и навсегда». Это справедливо и в то же время неточно. Ведь речь идет скорее о человеческой психологии, чем о стабильности общества. В самом деле, социальный мир безмятежных предгорий развивается, изменяется, движется. Особенно когда речь идет о таких местностях, как Далмация или кромка Каталонского массива, о которой мы могли бы рассказывать так же подробно; эти случаи усугубляются тем, что в отличие от римских замков они не спускаются на узкие и ограниченные равнинные пространства, а выходят к морю, что все усложняет и все упрощает. Ведь полоска Далмации посредством Адриатики соединяется с Италией и со всем огромным миром! Она широко открыта для внешних воздействий. Венеция, политическое влияние которой преобладает в Далмации в XVI веке, пропитывает ее, даже сама того не желая, своей наступательной цивилизацией.