Многие из старейшин при этих словах задумались.
Летэ это не смущало. Он продолжал настойчиво искать глазами претендента, пока наконец свою преданность не пожелали выказать двое старейшин: Джазелон и Тирготт. Они были небогатыми, поэтому, пусть поход и обещал быть нелегким, они уже грезили о том баснословном состоянии, что получат с ноэльских проездных пошлин.
Ольстер Рыжебородый лишь отмолчался, сочтя вмешательство своего старшего родича решающим. Когда Филипп посмотрел на него, то он и вовсе покачал своей рыжей головой, как бы жалуясь, что чертова судьба снова насильно тащит его на Север.
Другие сидящие в пещере будто и вовсе не интересовались происходящим. Они находились здесь лишь потому, что обязаны были прибыть из-за столь громкого предательства. Прежде многие из них появлялись столь редко, что и вовсе перестали вникать в дела клана. А некоторым уже попросту не хотелось лишний раз озадачивать себя, ибо они скорее не жили, а существовали по привычке. И Филипп разглядывал их из-под хмурых бровей. Разглядывал полуживую отрешенную Пайтрис, странно молчаливую Амелотту, дремлющих Винефреда и Сигберта, и ненадолго его мысли перескочили от приближающихся переговоров к той ночи, когда Мариэльд говорила о бессмертии и старости.
«Стоило ситуации измениться с отсиживания в замках на войну, как заскрипели кости и разломались ржавые мечи… Как же мы стары…» – устало подумал Филипп.
Поздно ночью из Молчаливого замка отбыла герцогиня Амелотта де Моренн. Она сослалась на необходимость успокоить восстания в своих землях, которые учинил ее военачальник. Но все понимали: ей требовалось в уединении почтить память своей подруги, которая была ей как сестра. За все эти дни никто не услышал от нее ни одного вредного слова; она ходила гримом по высоким залам, больше не хватаясь привычно за рукав подруги. Голова ее поникла, морщинистые губы поджались, и старая герцогиня теперь чаще глядела себе под ноги, на холодный гранит и свои кружева, словно была мыслями в прошлом. Искала ли она ответ на вопрос, с какого момента началось предательство Мариэльд, или просто погрузилась в какие-то другие размышления – неизвестно. Ее душа была более непроницаема, чем самые темные пучины.
Амелотта пообещала вернуться, чтобы показать свою память Горрону и доказать преданность клану. Но после ее отъезда в воздухе витало ощущение, будто ее здесь больше не увидят. Ее не интересовали ни походы на Ноэль, ни грядущие переговоры, ни перемены совета. Стоило графине Мариэльд исчезнуть из ее жизни, как сама жизнь, кажется, потеряла для нее всякий смысл.
– Мари не предавала… – растерянно утверждала она. – Не предавали и мы. Мари – жертва велисиала…
Порой всего один вытащенный из основания крепости камень может разрушить эту крепость. Совет после предательства старейшины тоже стал погружаться в тягостную апатию. Следом за Амелоттой исчезли из замка те, кто не мог по каким-то причинам участвовать в походе в Ноэль. Исчезли и некоторые старики, чувствующие себя неуютно в стенах этого похожего на человеческие жилища замка. Они вернулись в леса и уже более не являлись сюда, понимая, что этот мир не для них. Легла спать в свои ледяные пещерные покои под замком Пайтрис. Причем сделала это вопреки тому, что ее супругу как никогда нужна была поддержка. Ее молчаливый протест против этой жизни был очевиден для каждого. Притаилась в комнате и прекрасная Асска, но уже от другого чувства – чувства тягостного понимания, что в совете происходит нечто дурное, болезненное.
И хотя Летэ продолжал гневно настаивать на испитии Гейонеша, события последних месяцев показали: это уже не тот Летэ фон де Форанцисс, каким он был тысячу лет назад. Доверие и уважение к нему подорваны, поэтому после отбытия герцогини многие последовали ее примеру и удалились из замка под благовидными предлогами.
Филипп встретился с бароном поутру, когда цветущий сад был окутан туманом. Вместе со своим вечным другом Шауни де Бекком Теорат собирался обратно домой. Кобыла под ним была резвая, жилистая и все норовила укусить кого-нибудь, но барон успокаивал ее короткими хлопками по шее.
– Хороша! – заметил Филипп, подойдя к сидящему в седле барону. – Но норовиста, будто не кобыла, а жеребцующий конь.
– Она горячекровная, – важно улыбнулся Теорат. Он тоже любил лошадей. – У нее южные песчаные крови, оттого и нрав такой.