-- Второй раз слышу сегодня про куркулей, -- заметил Керн. -- А что, куркули разводят демократию?!
-- О-о! -- воскликнул юноша. -- У них чуть что, сразу либо комиссия, либо выборы, или вообще уполномоченного назначают! Смех один!
-- Никакой дисциплины, значит?
-- Да нет, дисциплина есть какая-то. Сами увидите ещё. Ну, я вас заговорил уже, наверное. Идите, помойтесь с дороги, пока вода не остыла. А Бенедиктова к вам вечером пришлют. Мой вам совет: не пожалейте ему плётки. А если глаз выбить боитесь -- возьмите мой кастет, у него шип тонкий, неглубокий, но режет -- лучше некуда. В горло только кастетом не надо. У нас тут с лишними трупами -- сами знаете, какая строгость!
-- Большая строгость?
Юноша удивлённо посмотрел на Керна.
-- Ну, мы ведь трудовая коммуна, а не лагерь смерти! У нас всё чётко: кроме беглецов, убийц и преступников на половой почве -- никаких смертных наказаний. Штрафные санкции -- либо в карцер, либо в рыло, как сейчас вот. Так что, если вы, товарищ, в городе привыкли к настоящему террору, тут придётся немного поумерить темперамент. -- Он хохотнул. -- Идите-ка лучше в баню, в смысле -- в душевую. Потом сами всё узнаете!
Вот так дела, подумал про себя Керн.
Помывшись и почистив одежду, Керн зашёл в конюшню, чтобы позаботиться о лошади -- и, к своему удивлению, обнаружил, что лошадь уже накормлена и вычищена. Вернулся, сдал секретарю администрации положенные документы, получив взамен пропуск и талон на питание в административной столовой. Остаток вечера он провёл в своей новой комнате, окончательно приводя себя в порядок и рассматривая плакаты, украшавшие стены. Плакаты безграмотно изображали: виды атомных взрывов и действия при атомном нападении; венерические заболевания; вред, происходящий от пользования компьютерами, телетехникой и от чтения иллюстрированных журналов; пользу, проистекающую от простой и здоровой еды. Отдельно висели в плексигласовой рамочке "Правила внутреннего распорядка коммуны" для администрации и для населения. Администрации предписывалось проявлять гражданскую и политическую бдительность, следить за чистотой морального облика, помнить, что администрация коммуны представляет высшую территориальную власть в глазах гражданских лиц, действовать строго в рамках дисциплины и служебных инструкций. Перемещённому же в коммуну населению вменялось в обязанности выполнять все требуемые работы, не покидать без пропуска территорию коммуны, не иметь личного имущества, за исключением обусловленных гигиенической необходимостью индивидуальных предметов, не носить оружия, включая острые предметы обихода, и постоянно повышать уровень своего культурного единства с сотоварищами по коммуне. На столе подле чайного оборудования лежал старинный, столетней давности песенник, часть песен в котором была отмечена карандашными пометками "Обяз. к изуч.". Под песенником обнаружилась сложенная в несколько раз географическая карта Сибири, Дальнего Востока и Монголии, выполненная в довольно крупном масштабе. Карту испещряли красные чернильные точки и штрихи, а под заголовком вверху карты выведено было каллиграфическим почерком: "Красная Зона".
Керн раздумывал над увиденным, не находя себе места. Беспечные, грязные, одетые не по форме бойцы дозорного отряда плохо совмещались с его представлениями об организации любой, в том числе гражданской службы. Но это были всего лишь его представления! А вот юный сотрудник администрации в пушистых тапочках, безнаказанно избивавший кастетом пожилого истерика, не лез уже в представления иного рода. В общечеловеческие представления. Керн, переживший два кризиса и чужую атомную войну, не был моралистом и ханжой, но он понимал и знал меру необходимой жестокости. Повешенные у дороги мародёры не вызывали у него ни жалости, ни любопытства. Зато окровавленное лицо незнакомого дядьки, в сознании которого боролись с исступлённым надрывом забитое животное и невежественный, плохо воспитанный человек, отпечаталось в сердце Керна калёным клеймом. Значит, и администрация, и простые жители трудовой коммуны -- все они были озлоблены, безрассудны и совершенно безответственны в поступках и словах. Это означало червоточину, слепое нечто, подъедавшее постепенно самые устои человеческих взаимоотношений и судеб. И первым побуждением Керна, заметившего эту червоточину, был отказ от дальнейшей борьбы, отказ от назначения и жизни здесь, в коммуне. Но он справился с этим минутным проявлением слабости. Что бы ни творилось здесь, он приехал не зря, и зря уезжать тоже не собирается. И ни при чём здесь ни долг, ни дисциплина; просто кто-то должен принять на себя весь тот груз, что, по-видимому, бессильны поднять все жители трудовой коммуны!
Без пятнадцати восемь, как того требовал внутренний распорядок, Керн вышел из комнаты, запер двери и направился в столовую администрации.
В столовой его ждали; высокий, моложавый человек в штатском костюме пригласил его за столик. Подошла хмурая официантка с жёлтыми неровными пятнами на лице, быстро сервировала стол. Ужин по нынешним меркам выглядел богато: паста, разогретая консервированная колбаса, салат из зелёной фасоли с грибами, жареная рыба и даже два сорта вина: белое и красное. Вина, впрочем, было немного -- по одной рюмке.
-- Приятного аппетита, товарищ Керн, -- сказал встречавший. Он уже успел представиться. Это и был Олег Кристаллов -- "товарищ Олег", руководитель трудовой коммуны.
Пока Керн беспощадно расправлялся с едой, "товарищ Олег" внимательно присматривался к нему. Керну пришлось рассказать ещё раз о причинах потери пальцев.
-- Храбрый вы человек, если не врёте, -- заметил Олег. -- Впрочем, скоро проверим. А как нам вообще наше здешнее общество?
-- Я противник телесных наказаний, -- ответил Керн, испытующе глядя в глаза собеседнику. Тот выдержал взгляд без эмоций. Только дрогнул уголок глаза, да расширились немного зрачки на карих, узорчатых радужках.
-- Вы хотите что-то сказать, товарищ Керн?
-- Да. Я успел побывать свидетелем избиения истопника в нашем коттедже.
-- Ах, да, Бенедиктов. Мы уже занялись этим случаем. Дело в том, что этот Бенедиктов позиционирует себя как непримиримый враг всякого народовластия. Он, мол, монархист, или что-то в этом роде. А у Юрия, который его бил, монархисты во время переворота убили младшую сестру. Сам Бенедиктов попался на вредительстве -- хотел задать некачественного овса лошадям, но был вовремя схвачен за руку. Поэтому переведён на подсобные работы. Ну, Юрий как услышал его пропаганду, так сразу и... Вы, в общем, понимаете!
-- И что теперь с ним будет?
-- С Бенедиктовым? Административный арест. Ранки ему уже обработали, просто мелкие царапины, даже шрамов не останется. А вот за свою агитацию он посидит, как раньше говорили, в холодной. Враг есть враг!
-- А Юрий понесёт ответственность?
-- Отстраним от руководства трудовой деятельностью на тот же срок. Отправим в дозор, пожалуй. А вообще-то лечить обоих надо. Психи!
-- Почему бы вам просто не вышвырнуть этого Бенедиктова восвояси из коммуны? -- спросил Керн. -- Раз он такой непримиримый враг общества, пусть поживёт в одиночку!
-- Он станет бандитом, вы же понимаете. Нельзя этого допускать.
-- Но и такими методами, как Юрий, вы не воспитаете в нём ничего, кроме ненависти и страха.
-- Если он докатится до черты, он пересечёт её под нашим контролем, -- мягко ответил Олег, запивая красным вином фасоль. -- И тогда мы будем иметь полное право повесить его. Без жалости. Но вреда перед смертью он успеет нанести гораздо меньше, а польза с него хоть какая-то будет.
-- Жестокая философия, -- сказал Керн.
-- А вы как хотели? После атомного гриба старые философские рассуждения всё чаще кажутся смешным баловством. Нужно приноравливаться жить в совершенно новом темпе, новыми ритмами. Как вам, кстати, вино?
-- Аргентинское, -- определил Керн.
-- Разбираетесь, -- одобрил Олег. -- То-то и видно, фамилия у вас дворянская. А Пэ Керн. Стихи Пушкина про чудное мгновение.
-- Мой дальний предок был беспризорником, -- усмехнулся Керн. -- Прибился на Урале к геологической партии, геологи его потом в люди и вывели. И фамилию дали геологическую: керн -- это такая каменная болванка, которая вынимается при пробном бурении. В этом смысле я, против ожидания, не дворянин и даже не немец. Но фамилию ношу с гордостью: больше сотни лет прошло, а никто в нашем роду фамилию так и не опозорил.