Раздался вой голодного возмущения.
Керн дождался пока страсти утихнут, и заключил коротко:
-- Ваша еда отныне -- ваше дело. Назначайте дежурство по кухне, организуйте складскую службу, ревизионную комиссию, что угодно. С деловыми предложениями -- ко мне. Если не хотите с этим связываться -- я в любой момент выдам вам документы, и вы можете покинуть коммуну в двадцать четыре часа. А если у вас будут деловые предложения -- обращайтесь ко мне с ними, но, пожалуйста, в рабочее время. По ночам работают только очень глупые и неумелые администраторы, и я не хочу с самого начала записываться в их число. Ключи от складов продовольствия у дежурного. Спокойной ночи, граждане!
Игнорируя крики и жалобы на произвол, Керн повернулся спиной к толпе и ушёл к себе в комнату.
Поспать, конечно же, не удалось: нервы были на пределе. Именно в эту ночь Керн отчётливо понял, что ему не удастся положиться ни на помощь из города, ни на соседей, самым естественным образом озабоченных своими интересами. Перед ним стоял выбор: верить ли самим обитателям коммуны? Факты говорили за то, что эти люди, развращённые общественной безответственностью, индивидуализмом и неумелым руководством, потеряли уже ту социальную основу, которая позволяет сформировать крепкий и дружный коллектив, противостоящий любым трудностям. Теория, напротив, гласила, что общественную жизнь человека формирует среда; имея производительные силы и технологии, позволяющие им улучшать жизнь, люди стремятся ради собственного блага объединяться в коллективы различного рода: семьи, племена, общины, артели, предприятия и целые общества. Теория эта подтверждалась историческим опытом, но противоречила опыту личному; выбор, стоявший перед руководителем коммуны, был вовсе не так очевиден и прост.
Поразмыслив, Керн оттолкнулся в своём выборе от противного. Неверие в людей уже имело место здесь, в коммуне; попытка "перевоспитать" её обитателей, создав из них "нового человека" и регламентировав их унылую жизнь до мелочей, окончилась идейной катастрофой для всей коммуны, утратой человеческого облика. Прежние руководители хотели, чтобы население коммуны поверило в них, в их духовное мессианство; не добившись этого, они утратили всякую веру, в том числе и веру в самих себя. Ныне Керну предстояло восстановить симметрию, поверив в жителей коммуны, сделавшихся волей случая его согражданами -- и товарищами в беде. Теперь ему предстояла задача, колоссальная по сложности, но всё же вполне осуществимая: пробудить в этих своих согражданах стихийное чувство коллективизма, совместного существования, и предложить для каждого из проявлений этого чувства разумные формы организации.
Внутренний спор не занял много времени; по сути, выбор Керна уже виден был во всех его предыдущих распоряжениях. Но на смену сомнению пришёл страх. Личность, индивидуальность развивалась по законам психологии; к каждой личности были применимы простые, полудетские критерии намерения и поступка: плохой, хороший, добрый, злой, честный, трудолюбивый... С коллективом дело обстояло иначе; коллектив был системой, лишённой индивидуальной морали; его суть полностью зависела от двух вещей -- экономической базы, на которую опиралось существование коллектива, и совершенства внутренних механизмов системного регулирования. Примитивная охота и собирательство породили первобытный коммунизм, недалеко ушедший от стада; совершенствование производительных сил вытолкнуло на поверхность натуральное хозяйство, а с ним матриархат и господство суеверий -- более десяти тысяч лет унылого застоя, пропитанного жестокими магическими ритуалами. Далее на лестнице развития шли железо, патриархат и войны; с ними -- рабство, вполне прогрессивное на фоне матриархальных времён; развивая и совершенствуя экономическую базу трудом бесчисленных рабов, человечество додумалось до новых витков прогресса: феодализм, колонизация. Машина и разделение труда породили буржуазию -- странный класс, начавший разлагаться вскоре после рождения, во времена весёлого Рабле; буржуазия первой выдвинула требование личной свободы, индивидуальности, такой далёкой от коллектива и его интересов -- потому что впервые смогла выжить индивидуальность вне рамок коллектива. С той же закономерностью в недрах капиталистической системы вызрели семена новых общественных формаций, по сей день проходящих обкатку на страшных полигонах истории; эти эксперименты были бы невозможны, если бы производительные силы экономики не поднялись на небывалую высоту. Третья мировая война, атомные бомбардировки и миграции населения подорвали ресурс производительности. Человечество стояло на краю пропасти, вновь запахло натуральным хозяйством и общиной, и лишь накопленные запасы самомнения граждан относительно их личной свободы -- буржуазии тоже кое за что надо сказать спасибо! -- мешали тотальному торжеству идеологии туземных царьков, к типу которых принадлежал, например, Левицкий. Производительные силы кормили и обеспечивали коллектив; но они же неумолимо диктовали ему форму, логику, способ существования. Какие же производительные силы он, Керн, видит за коллективом обитателей коммуны? Какой строй они способны породить на основании неумолимых экономических законов?
Керн беспокойно заворочался на кровати. Неблаговидные поступки Левицкого представали теперь перед ним совсем в ином свете. В конце концов, трудно обвинять человека в неблагородных поступках, если благородство приносит твоему коллективу проигрыш и гибель. Другое дело, что вовсе незачем ставить этот принцип на вооружение: неправильно, когда человек человеку волк, даже если к волкам своей стаи он относится лучше, чем ко всем другим. Думая о сегодняшнем дне, не следовало упускать из виду перспектив будущего. В том числе и перспектив морали. И эта кажущаяся очевидность легко замыкалась в порочный круг: условия существования диктовали мораль, мораль не могла не отразиться на условиях существования.
Оставался ещё соблазн прибегнуть к энтузиазму, поднять уровень моральных стандартов коллектива над серой пеленой реальности. Это лекарство выглядело сильнодействующим и опасным. Чтобы проявлять энтузиазм и следовать моральным нормам, коллектив должен был видеть впереди соответствующую цель, то есть цель важную, полезную и реально достижимую. Нет спору, что такая цель развития, ясно и чётко продиктованная коллективу, могла бы стать основой некоего кредита новой морали; но, чтобы это использовать, Керн должен был гарантировать коллективу и разумные сроки достижения этой цели, сроки выплаты кредита -- или стать лжецом, попусту растрачивающим небогатый ресурс общественного доверия. За свою жизнь он перевидал немало демагогов, пытавшихся присосаться к величайшим источникам человеческих сокровищ -- энтузиазму и самопожертвованию -- и пить, пить из этих источников без конца; такие люди оказывались на поверку либо маньяками, жаждавшими привести мир в соответствие со своими идеалистическими представлениями, либо ненастыными властолюбцами, либо расчётливыми паразитами, менявшими пустые обещания на хлеб. Но даже если предположить, что ложная или недостижимая цель могла быть провозглашена людьми с самыми чистыми намерениями -- она сама по себе была вещью грязной и мерзкой, как всякая крупная, корыстная ложь. Никто и никогда не имел права на подобные эксперименты. Обман любого рода отпадал, и Керн был искренне рад тому, что даже не задумался серьёзно над самой его возможностью.
С той же резкостью, хотя и не так брезгливо, Керн отмёл в своих размышлениях и различные попытки преобразования самой психологической природы человека, "перевоспитания" его социальных, экономических и моральных потребностей. Дело воспитания личности, важное и полезное само по себе, по законам диалектики превращалось в насмешку над самой идеей прогресса, едва задачи его попадали в область деятельности полуграмотных идеалистов. Подобно горе-биологам, пытавшимся путём "перевоспитания" вырастить сливу из сосны, эти "духовные вожди" брались за переделку человеческой психики без учёта основополагающего фундамента -- биологии. О неграмотности их попыток свидетельствовало хотя бы то, что практически все эти системы игнорировали или прямо запрещали в формировании личности роль полового инстинкта, сводя его к выполнению подконтрольной функции слепого размножения. В попытках противостоять буржуазному индивидуализму организаторы "новой морали" ставили во главу угла не новые формы отношений, а самые тёмные и архаические чувства, доминировавшие в психике людей докапиталистического периода: ритуал, аскезу, слепое подчинение, личную преданность, чувство необходимости жертвы. Буржуазная формация, со всей отвратительностью её индивидуальной философии, была естественным прогрессом по сравнению с этими уродливыми порождениями прошлых веков; наскоро состряпанные из пещерных представлений о коллективизме "новые личности" и "новые общества" гарантированно рушились перед напором буржуазности; так проявлялось действие неумолимых исторических законов, заставляющих старое убраться, пока его не убрали силой.