Однако человеческие взаимоотношения всех веков, старых и новых, содержали в себе не только сиюминутную конкретику. Приходилось признать существование "вечных ценностей", столь пламенно отрицаемых прагматиками. Не будь этих ценностей, не было бы литературы, поэзии, философии, а возможно, и самого стремления общества вперёд, к улучшению. Не случайно те из идеалистов, что тяготеют к "тёмной" философии уничтожения и гибели, с особенной яростью требуют уничтожения или принижения искусства, культуры, гуманитарных наук. Всегда, в любые времена тьмы и горя, находилось место для явлений личности, достойных памяти потомков, то есть коллектива в самом широком смысле этого слова. Не будь это так, современного читателя или зрителя не волновали бы деяния Сарпедона или Рамы, Спартака или Марка Аврелия, королевских мушкетёров или рыцарей из легенды об Артуре, Робеспьера и Уленшпигеля... Каждому подвигу и каждому злодейству, всякому герою прошлого люди стремятся дать оценку; значит, есть в самом большом коллективе -- человечестве -- общие знания о морали, общее представление о том, что такое правда. Погибающий буржуазный индивидуализм, впрочем, пытался уничтожить эту общность, породив течение "постмодернизма", призванное разрушить старые представления о красоте, не породив ничего нового. Влияние этого течения на культуру было резко отрицательным, но нельзя было сомневаться, что и оно явилось в свой должный срок, порождённое закономерностями бытия, и в свой же срок должно было скончаться, освободив поле для всходов новой культуры. Неминуемый рост интереса к истории, к историческому был прямым ответом на сиюминутность существования личности в "постиндустриальную" эпоху, эру высочайшего разобщения мира. Это возвращение, в свою очередь, открыло дорогу самым древним, самым варварским способам объединения по национальному, религиозному или даже родовому признаку; оно породило колоссальную войну, которая стёрла с цивилизации умело нарисованный макияж; оно же открывало путь к возможной новой эре -- эре мирового воссоединения на новых, отвечающих требованиям современной практики началах. Керн не принадлежал к числу глупцов, которые видят во всякой катастрофе или буре путь к некоему естественному обновлению. Но не следовало упускать из виду открывавшиеся горизонты; предыдущие типы систем доказали свою неэффективность; вопрос стоял в любом случае так: возвращение к первобытному или создание нового, невиданного доселе? Опыт истории учил: возможно то и другое, главное -- в точном выборе инструментальных средств. Но стоило ли на развалинах старого строить старое вновь?
Значит, опираясь на проверенные, "вечные" достижения человеческого коллектива, Керн должен был найти новые формы взаимодействия личностей; формы эти должны были увлекать и привлекать, обеспечивая, по крайней мере, не меньшее качество и радость жизни, чем следование индивидуалистическим представлениям. Задача выглядела сложной, решать её следовало в комплексе остальных задач; но ради спасения коллектива от форм варварской дикости рискнуть стоило.
Кряхтя, Керн выбрался из постели, зажёг ночник над столом. Под кроватью зашевелился Лантанов, кося охальным глазом на военинструктора; в ответ Керн зыркнул свирепо, повергая "гостиора" в психологический нокаут. Полузасохшим роллером руководитель коммуны принялся выцарапывать на случайном листке бумаги названия главных элементов в привидевшейся ему периодической системе человеческих отношений.
В первую, важнейшую из колонок он поставил то, без чего человек не может жить, что обеспечивает его биологические потребности и нужды: сохранение жизни, пищу и продолжение рода.
Напротив, в крайнем правом столбце, выписал Керн потребности высшего порядка; не имея ни времени, ни должного опыта, он доверился классическому искусству и поставил эти потребности в том порядке, как они представлены были в "Маленьких трагедиях" Пушкина: свобода -- творчество -- любовь.
Эти два крайних столбца в глазах Керна были равными по силе; кажущийся их антагонизм приводил к естественному союзу, а тяга разумного существа к тому и другому ряду возможностей была, пожалуй, равнозначной: отчаявшись сплавить эти противоречия в гармоничное и уравновешенное соединение, разум легко выбирал что-то одно. Сила притяжения у элементов этих рядов была наиболее фантастической; без их участия не имели смысла ни жизнь, ни сознание. Но и те, и другие элементы были базовыми, исходными; это были строительные кирпичики, движущие личностью, но не подталкивающие её к союзу с другими носителями разума -- союзу, способному усилить и упрочить любое сознательное движение.
Отталкиваясь от найденной им схемы, Керн выписал ещё один столбец понятий, правее первого; это были помыслы, заставляющие человека искать общества ради собственных нужд: слава, выгода и власть. То были помыслы индивидуальности, помыслы, продиктованные биологией личности; равновесие сознания требовало противовеса им, и в предпоследней колонке выросли три новых слова, с помощью которых сознание надевает на личность узду коллективизма: долг, клятва и ответственность. Не обладая силой животной притягательности, эти три последних слова считались тем не менее добродетелями всех времён и всех сколь-нибудь развитых культур; они вносили свет разума в животный хаос потребностей, служа для них тем, чем служит камертон для музыкальных струн. Служение этим целям у честных людей вызывало интуитивное ощущение верного выбора.
Справа, на полях листка, Керн выписал неожиданно для себя ещё три понятия, игравшие в его новой периодической системе роль благородных газов: то были правда, знание и вера (её военинструктор вписал после некоторых колебаний: вокруг этого понятия уже много столетий велись сомнительные и авантюрные манипуляции; в конце концов, он решился -- вера нужна разуму не только и, честно говоря, не столько в религиозно-мистическом варианте, как нужна она в виде уверенности в конечной целесообразности, справедливости всякого рода сознательных действий). Эти понятия горели светом вечных истин; страшно далеки они были от кипения человеческой природы; реакции между другими элементами психики могли выделять их из окружающего хаоса, способствовать их накоплению, но в каждый конкретный момент содержание их в любой личности представляло, с точки зрения Керна, абсолютную величину. Иначе говоря, они годились как цель, но средством не являлись.
В зияющий промежуток между правыми и левыми столбцами военинструктор вписал, ближе к левому краю, три первичных связи для всякого известного ему коллектива: родство, дружбу и наставничество. Отсюда начинались и крепли связи личности с личностью, здесь формировался и проверялся характер, здесь сознание кристаллизовало свои навыки разумного -- социального! -- взаимодействия. Это были, так сказать, естественные отношения; без них было плохо, но к ним тянуло уже на уровне полусознательном, не инстинктивном; рассчитывать здесь на одну только биологию было бы в корне неправильно. Сознательные потребности того же порядка были уже способны объединять людей в коллективы; Керн выписал их правее, и место кончилось -- в этот последний уместившийся на листке ряд встали понятия: труд, закон, народ. Над местом труда Керн думал долго, дольше, чем над словом "вера"; он боялся, что девальвирует роль этого великого символа западной философии. В конце концов, он решил, что труд поставлен им на должное место; хорошие люди любят трудиться, но человек обычно видит в труде результат его, а не самоцель; результат же труда укладывается обычно в концевые, сильные понятия.