Так была почти закончена его периодическая система, плод случайного ночного вдохновения. Как и в системе химических элементов, были здесь "металлы" биологической природы, качество и энергия которых оттачивалась полумиллиардом лет эволюции; были и "неметаллы", порождённые новой силой природы -- разумным сознанием, сплавившим слои планетарного вещества в пульсирующую извилинами новую кору ноосферы. Эти выверенные временем страсти лежали в ячейках, как патроны лежат в магазине; они были готовы к немедленному и сложному взаимодействию; и всё-таки, чего-то не хватало в этой таблице. Не было в ней четвёртой подгруппы, того дивного ряда вещей, который оказался бы способен сплетаться в сколь угодно сложные цепи, свиваться кольцами, сжиматься в недвижные пружины и воспарять летуче к небесам, не теряя свойств сложного соединения; в химии эта подгруппа породила углерод -- праотца жизни во всей её сложности. Атомы углерода обеспечивали самое важное, что могло послужить материалом сложных конструкций живой материи -- равенство; соприкосновение углеродистых радикалов могло приводить к их усложнению без предварительного распада; то был буфер, воздвигнутый на пути чванного цинизма окисляющих всё неметаллов и пустопорожнего индивидуалистического шипения едких щелочей. Таблица же Керна не содержала такого чуда; любая из сущностей, приведённых в ней, подразумевала скрытую конкуренцию: любовь боролась с ревностью, а подчас и с любовью же; труд одного, лишённый смысла, оказывался принадлежностью другого, кто реализовывал с его помощью свою мечту; соревнование Ниобы и Лето в чадолюбии легко выигрывалось губительными стрелами Артемиды. Благородные добродетели крайнего правого ряда обеспечивали равенство, но это равенство было статичным, покоилось оно на той незыблемости, что зачастую оказывалась за рамками повседневного сознания; служить обществу строительным материалом они не могли.
-- Чёрт-те что, масонские тайны какие-то, -- неодобрительно сказал Керн, глядя на листок. В этот момент ему крайне не нравилась вся его затея: люди голодают, бандиты под боком, а он развёл тут философию на ровном месте!
Сунув листок в карман, он вышел под звёзды. На улице крепко подмораживало; изо рта шёл пар, под ногой невзначай хрустнула лужица. Чисто, по-апрельски, вызвездило в небе; зелёно-голубые и жёлтые огоньки созвездий показались вдруг Керну дальней россыпью городских фонарей. Он вспомнил вдруг своих товарищей из рабочего комитета; что обеспечивало их общность, что превращало их из стада, толпы, боевой единицы в коллектив, такой непохожий на здешних жителей? Достоинство? Да, это верно. Каждый из них знал цену себе и своим товарищам; цена эта не раз проверялась и была величиной, отнюдь не подверженной колебаниям биржевых торгов. Военинструктор достал листок, хмыкнул иронически, накорябал в свете фонаря вертикально поперёк свободного пространства: "Достоинство". Стало легче. Наконец-то захотелось по-настоящему спать. Вертя листок в руке, он вошёл обратно. Лантанов за это время выполз из-под кровати, убедился, что Мухтарова в комнате нет (должно быть, дозорный ушёл от неприятного соседа в другое место), и теперь стоял у окна, пожирая руководителя коммуны преданным и несчастным взглядом.
Керн вновь уселся за стол, поглядел на свою бумажку, протянул руку за пепельницей и спичками, намереваясь сжечь это позорное творение некомпетентной мысли. Чувство тягостной незаконченности на мгновение заставило его передумать. Он вновь взял роллер, нарисовал в пустующем промежутке широкую стрелку и приписал ниже стрелки два слова, обведённых жирным, как имена египетских фараонов, картушем. То были названия двух недостававших элементов в его системе:
"ЧЕСТЬ И ПРАВО"
Он отбросил роллер, хрустко протянул пальцы, удовлетворённый осознанием выполненного дела; затем вновь решительно подвинул пепельницу, принялся трубочкой скручивать бумагу. Лантанов, верный своей кошачьей привычке, подкрался сзади, перехватил внезапно его руку:
-- Что? Что вы там написали, товарищ Керн? Стихи?
Да, подумал военинструктор, это почти стихи. Во всяком случае, мои стихи выглядели бы примерно так же глупо. Вполне достойное развлечение для этого зверёныша. Низко же ты пал, товарищ Керн: ты пал так низко, что от тебя волнами расходится лирика.
-- Я размышлял, -- сказал он медленно и глухо, -- о том, что делает человека человеком.
-- И как, вам удалось?
-- Не думаю. Поэтому и собираюсь сжечь это апокрифическое писание.
-- Разрешите, я посмотрю? -- попросил Лантанов с каким-то избыточным энтузиазмом.
А почему бы и нет, подумал Керн, пусть посмотрит. Один чёрт. Должен же найтись хотя бы один читатель у получасового приступа ночного бреда!
Без лишнего смущения он развернул перед товарищем Юрием свою "периодическую таблицу", водя колпачком роллера, объяснил ход своих мыслей и рассуждений.
Лантанов молчал, кивая. Внезапно Керн увидел, что он воспламенён. Это страшило.
-- Ни в коем случае не выбрасывайте и не сжигайте эту штуку, товарищ Керн, -- хриплым от возбуждения голосом сказал он. -- Это гениально. Это величественная мысль! Нужно немедленно показать это товарищу Мухтарову! И всем другим тоже показать.
-- Почему? Потому что я руководитель коммуны? -- спросил Керн, иронически улыбаясь.
-- Потому что в этом есть смысл! -- воскликнул Лантанов. -- Настоящий смысл, честное слово! Это действительно гениально, Керн, вы гений. Это ответ на очень, очень долгие искания! Я и представить себе не мог, какой это восторг! Разрешите, я вас поцелую?
-- Нет, -- сказал Керн.
9. Комиссары.
Прочистив мозг от философской накипи, Керн прекрасно выспался.
Утро не принесло никаких новостей; в жилых блоках вяло митинговали, еда для населения по-прежнему отсутствовала. В столовой администрации хозяйничал Мухтаров, смущённый вчерашней своей выходкой; у хозяйственных мужичков он выменял на что-то личное несколько крупных лещей и теперь жарил их на противне.
-- Понадобятся пищевые ресурсы, -- заметил Керн, принимаясь мыть грязную посуду.
-- А? Что? -- не расслышал дозорный.
-- Жратва, говорю, понадобится! Нужно доставать где-то посевной материал. А где?
-- Пошлём батраков к куркулям, -- пожал плечами Мухтаров. -- Им же нужны были рабочие руки! Вот пусть и отрабатывают. Но по справедливой цене!
-- Идея неплоха, хоть и припахивает.
-- От Лантанова тоже припахивает, -- не сдержался вдруг Алибек, -- а вы с ним в одной комнате спите!
-- Лантанов, он как собака дурная, -- буркнул руководитель коммуны. -- В человеческом обществе пакостит, а без людей сдохнет. Сопляк он и мразь безмозглая, вот что я скажу. Выгнать его -- либо помрёт, либо к бандитам прибьётся и испаскудится окончательно. А это, я скажу, ответственность!
-- Собираешься проявлять гуманизм и всепрощение?
-- Насчёт всепрощения -- не знаю, а гуманизм проявить придётся. Я здесь пока что власть, и я же -- закон; кому нужно то и другое без гуманизма? Это просто нелепость какая-то, это тирания!
-- Ага, -- рассеянно сказал Мухтаров. -- То-то наш Юрочка с утра бегал по лагерю как оглашенный и рассказывал про твои философские изыскания средь ночи.
Керн густо покраснел.
-- И что он рассказывал?
-- Он в основном орал от восторга. Что-то там было про честь и право. Я так понял, что он тебя пытался соблазнить, а ты дал ему философскую отповедь.
-- Ты б ему, конечно, без философии дал по морде! -- разозлился вдруг военинструктор.