--Я с этим разбираться не буду, -- сказал Керн. -- Надоело. Чтобы с этим административными методами разбираться, тут ни один ГУЛАГ не справится. А чтобы по-человечески разбираться, надо людьми быть, а не скотами. Завтра же эвакуирую детскую группу отсюда, а остальных -- на спецрежим, сгною в этом могильнике к чёртовой бабушке, как отходы прошлого...
Бенедиктов хотел было разразиться привычной тирадой о кровавом большевизме, но тут собравшиеся вокруг взрослые жлобы, ища у него поддержки, хором принялись объяснять, что бесплатный детский труд на благо взрослого населения коммуны является важной частью воспитания подрастающих поколений. В этих объяснениях с первых секунд нашлось столько вранья и хамства, что истопник даже растерялся. Кроме того, самые отчаянные требования возмутили и нескольких родителей, присутствовавших на стихийном митинге; до них наконец-то дошло, что на рабском положении окажутся не абстрактные чужие дети, а их собственные возлюбленные чада, и что в качестве обоснования этого рабства предполагается не просто какая-то мелкая коллизия, а изначальная природа людей, понуждающая некоторых из них быть рабами хотя бы в силу своего происхождения. Начавшись с детей, практика эта могла легко распространиться и на взрослых. Бенедиктов с ужасом почувствовал вдруг, что оказался в центре зародившейся бури, и что ему не остаётся ничего другого, кроме как играть роль благородного борца за идею вплоть до неизбежного ужасного конца...
Керн уже не слышал ничего этого. Он отправился к себе и завалился на койку, сняв только сапоги. Лицо его по-прежнему закаменело, в губах не осталось ни кровинки, воспалённые глаза блестели. Лантанов налил ему стакан воды.
--Плохо? -- сочувственно спросил он.
--Отстань, -- попросил военинструктор.
--Нас они тоже так же поначалу ломали, -- тихо сказал Лантанов, садясь на табурет у входа. -- Мы думали, пройдёт.
--И что вы сделали-то в итоге?! -- с досадой воскликнул Керн. -- Если б вы сделали что разумное! А так-то -- о чём с вами говорить?! О кузнях горящих сердец?! Ещё больше их развратили, а это уметь было нужно...
--Да, -- согласился Лантанов так же тихо, -- развратили. И они нас развратили тоже.
--Вижу, -- кивнул ему Керн. -- Но посочувствовать не могу. И сам не имею права поддаться разврату. Если уж крайний случай, то скорее пуля в лоб, чем так... А, чёрт, тоже нельзя! Оставлять это так, на самотёк -- чем так жить, так лучше нам было б тогда сгореть в атомном огне вместе с Америкой!
--Экие у вас самоубийственные настроения, -- посочувствовал шефу Юрий. -- А ведь вы должны быть образцом стойкости и выдержки!
--Как Кристаллов, или как Тамара Фёдоровна? Или как вы, Лантанов? "Делать жизнь с кого бы"?! -- Керн иронически прищурился. -- Я же военинструктор, а вынужден работать чем-то вроде санитара в психушке. Вы хоть понимаете сами, Лантанов, что вся вот эта вот стихия за окном -- это психическая болезнь общества, достоевщина?! И вы, между прочим, её часть... Я просто не могу к этому с ходу приспособиться. Слишком разительны перемены.
--В городе по-другому?
--В городе люди остались, -- вздохнул Керн. -- Кому без перспективы жизнь не мила. Остальные ищут, где бы дожить. Бегут, уносят ноги. В катакомбы, в пустыни, в пещеры...
--Я вижу, вы стихи любите, -- уважительно заметил Лантанов.
--Кто ж их не любит! -- Руководитель коммуны закинул руки за голову. -- Бывают, наверное, отклонения, но это либо отсутствие культуры, либо тоже болезнь какая-то. Есть ведь люди, которые и музыку на слух не воспринимают!
--А музыку вы тоже любите? Какую?
--Слушайте, Лантанов, а зачем вам это знать?
--А вы думаете, -- обиделся Юрий, -- я тут каждый день могу с кем-то о музыке поговорить? Я вот "Роллинг Стоунз" люблю, Рокко Сиффреди ещё...
--А Рокко Сиффреди -- это разве композитор? -- усомнился Керн.
--Ох, прошу прощения, замечтался. -- Лантанов встрепенулся всем телом. -- Я его с Гаэтано Пуньяни перепутал. Как композитора, я люблю Пуньяни, конечно же. А лучше всего, на мой взгляд, это второе действие "Щелкунчика". Вальс цветов, та-ля-ля, та-ля-ля-лям!
В этот миг в двери постучали. Лантанов юркнул под шконку, опасаясь гневного Алибека, но в двери вошёл Бенедиктов. Он был снова жестоко избит, старые шрамы, оставленные плёткой Юрия, открылись и кровоточили, а левый глаз истопника заплыл, как восковая свеча на электроплитке.
--Нелюди... -- глухо произнёс он. -- Сволочи! Идите туда, Керн, там детей били!
--Вам к Ирине надо, Бенедиктов, -- сказал Керн, поспешно вставая и обуваясь.
--Ирина там уже. Меня-то ногами били, а я кочергой. И дети пострадавшие есть ещё. Надо меры принимать.
--Какие меры, Бенедиктов?! -- успел спросить Керн, выскакивая за дверь.
--Да расстрелять половину, и то не жалко! -- Истопник вышел вслед за военинструктором. -- Мерзавцы, над детьми такое учинять! Взрослым, которые там родители, тоже досталось. И вас, говорят, убивать собираются!
--А, вы тоже собираетесь...
На это Бенедиктов не нашёл ответа. Вслед обоим мужчинам выскочил Юрий со своим прутом наперевес.
--Так что там произошло?
Истопник по привычке глянул на Юрия исподлобья, потом вскинул голову:
--Обычное дело, мразь большевицкая зашевелилась! Всё отнять, всё поделить! Дети, мол, общие, и пусть теперь трудятся на всех! Я сказал на это пару ласковых, так они на меня попёрли буром. Уголовный элемент! Ссучился, говорят, в активисты подался, на красных теперь работаешь! Ну, я -- это не так интересно, а детям они сказали: кто, мол, прямо сейчас работать не пойдёт, того прямо тут и разложим! Пацанов выпорем, а с девочками на глазах у пацанов такое сделаем, что все на всю жизнь запомнят. Какая-то мамаша на этом месте начала дёргаться, так эти большевички её повалили, стали ногами пинать, сказали, что с неё и начнут. Ну, тут я взял кочергу и показал этой красной сволочи...
Керн, хоть и трясся от гнева, не выдержал -- расхохотался.
--Вам смешно, -- сказал обиженный Бенедиктов, -- а на мне опять живого места нету! Я ещё с газовой камеры не отошёл...
--От этого мне вовсе не смешно, -- сказал Керн. -- Смешно мне оттого, что вы, Бенедиктов, только что дрались с белыми бандитами и рисковали своей жизнью за дело свободы, как заправский красный комиссар. Хотите не хотите, а революция за такое дело ордена даёт! Справедливая это штука -- история, она всех, кто выжил, рано или поздно учит уму-разуму.
Говорил он всё это толчками, на ходу -- боялся не поспеть. Но Бенедиктов понял.
Керн вбежал в толпу, отшатнувшуюся от него, как от пожара. Толпа уже присмирела -- зачинщики, должно быть, сбежали, а остальные поняли, что зашли слишком далеко в своих стихийных действиях. Несколько самых трусливых или самых сознательных принялись вразнобой объяснять руководителю коммуны, куда и как ушли зачинщики. В стороне, прямо среди грязи и ночной стужи, Ирина при свете одинокой ртутной лампы зашивала разорванную скулу шипящему от боли Алибеку Мухтарову.
--Почему не в лазарете?! -- гневно бросил Керн.
--Нельзя их без присмотра оставлять! -- ответила Ирина за Мухтарова. -- Сволочь бандитская!
Керн накинулся на остальных:
--А вы чего рты раззявили! Зачинщиков -- обратно, я, что ли, за ними шляться буду?! Если хоть один ребёнок пострадал -- я всех, кто здесь стоит, пущу в расход, кроме тех, кто дрался с этими бандюгами! И Левицкого, -- припомнил он вдруг, -- тоже заодно с вами! Идеечки-то знакомые, если что! Так что, граждане бандиты и работорговцы, у вас было почти два дня, чтобы одуматься, а филиал банды Ахтырова я вам тут развернуть не дам. Не дам! А ну-ка, марш за зачинщиками! -- прикрикнул он. -- Стоять они мне тут ещё будут!
Вновь, едва ли не в сотый раз за эти дни, лязгнул затвор керновского автомата, досылавший патрон в казённик. Толпа попробовала загудеть и завозмущаться; Керн вскинул ствол -- что он не шутит с оружием, знали уже все. Люди отхлынули, как грязная пена с полосы прибоя.
--Не разбегаться! -- окрикнул начальник коммуны. -- Пять человек -- за зачинщиками, остальным стоять! Среди подростков жертвы есть?