Товарищ Олег усмехнулся.
-- Честь, значит, имеете?
-- Имею и впредь собираюсь.
-- А если общество, так сказать, решит на временной основе изъять вашу честь и дать вам взамен нечто более важное?
-- Что может быть важнее чести?
-- Право!
-- Эти понятия равнозначны; более того, одно без другого не существует. Право и честь неотъемлемы ни друг от друга, ни от их обладателя. -- Керн положил в рот последний кусок колбасы. -- так что я, пожалуй, откажусь обменять честь на право: ведь у меня есть и то, и другое в неплохой пропорции, а оставив одно, я рискую потерять и второе. Кстати, о втором. Вас не смутит, если я подберу хлебом подливку? Я голоден, и к тому же -- привычка.
-- Ни в коем случае! Кушайте на здоровье. Быть может, приказать вам принести вторую порцию?
-- Не стоит, это бессмысленное расточительство. А теперь, коль уж мы говорим о серьёзных материях, позвольте вас спросить -- зачем вам здесь всё-таки понадобился военинструктор?
-- Это слишком серьёзный разговор, -- наклонил голову товарищ Олег. -- Не для стола. Завтра придёте ко мне, и я введу вас в курс дела. Хорошо?
Перед сном Керн обошёл посёлок коммуны. Выписанный ему пропуск давал право входить куда угодно, кроме арестантского барака и арсенала. Но он, воспользовавшись случаем, заглянул в столовую для перемещённых и в жилые дома.
В столовой уже закрывали помещение. Женщины в фартуках мыли алюминиевую посуду. Ещё одна женщина, постарше, сидела за грубо сколоченным деревянным столиком в углу и строгала хозяйственное мыло на тёрке. Мешок с мыльной стружкой стоял подле неё на табурете.
Керн присел на стуле напротив неё.
-- Новый, что ли? -- спросила у него женщина.
Тот кивнул.
-- Сперва одежду сдать надо. Тут свою одежду не положено.
-- А почему -- не положено?
Женщина вздохнула.
-- Потому что одежда общественная. А значит, если ты своими делами занимаешься, то ты у общества одежду украл. Понятно, какие правила?
-- А за нарушение, значит, и побить могут?
-- Могут. Но редко. Обычно на штрафные работы назначают, и всё. А уж кто отказался, того в арестантскую. За нарушение внутреннего распорядка.
-- Уехать отсюда не хотите?
-- Хочу, а нельзя. Документов нет, одежда -- и та казённая. Поймают, как беглянку. Они же нас всех ненавидят!
-- А за что ненавидят?
-- Средний класс мы, -- ответила женщина с невыразимой печалью. -- Вот, значит, как мы называемся. Средний класс мы были. Революцию, значит, не делали. А если бы сделали мы революцию, тогда не было бы ничего, ни этой проклятой войны бы не было, ни остального. А мы не хотели революцию делать. Вот теперь и платим по грехам нашим. А это, говорят -- наше чистилище.
-- Кто говорит? -- спросил Керн.
-- Старший по воспитательной работе. Юрий Лантанов. Не встречались ещё? -- Сардоническая улыбка едва тронула левый уголок рта женщины. -- Ьудете много стоять где не положено -- встретитесь непременно.
-- Он что, поклонник террора?
-- Нет, он садист. Садист и педераст. Если вы стукач, можете так и передать ему. Я его ненавижу.
-- Я здесь человек новый, -- тихо произнёс Керн, -- и не знал, что всё так плохо.
-- Давно вас привезли?
-- Я сам приехал.
-- Господи боже мой! Сюда?!
-- Да, по направлению. Я инструктор, -- он запнулся на мгновение, -- по технике безопасности. Имею дело с опасными производствами. Вот, -- в качестве доказательства он продемонстрировал свою покалеченную руку.
-- Опасные производства, -- медленно ответила женщина. -- Вот, значит, в чём дело. Значит, опять режим ужесточат. Ну, что встал! Иди. Сдавай меня! Карцера я не видала, что ли?! А остальное мне уже не страшно.
-- Почему? -- механически спросил Керн.
-- Рак у меня! Третья стадия, понятно! Чихала я на вас на всех, уроды! Чихала, и всё!
Молодые женщины, мывшие посуду, бросили свою работу и смотрели теперь на Керна с опаской, в которой читался, однако, подспудный гнев.
-- Продолжайте работать, -- бросил Керн и вышел.
На улице он встретил Тамару Фёдоровну. Та шла куда-то по посёлку, накинув тяжёлый прорезиненный плащ прямо на вечернее пышное платье. Заметив Керна, окликнула его.
-- Как вам наш контингент? Познакомились?
-- Я бы не считал их такими безопасными, как вы объяснили при нашей встрече.
-- Это у них от бессилия. Никто не любит дисциплину, а эти -- особенно. Что они из себя представляли раньше? Ноль без палочки, безрезультатно помноженный на раздутое самомнение. А осознать себя винтиком в производственном процессе -- на это нужно большое время. Вот на нас и срывают злобу. Но мы обычно не реагируем. И вам, кстати, не советую. Пусть лучше выговариваются, чем молча зубами скрипят. К тому же, пока они считают, что могут говорить относительно безопасно, мы знаем, что они замышляют. Буржуй по природе своей болтун, ему надо выговориться. Если вдруг возникнет что-нибудь вроде заговора или подготовки к бунту, администрация быстро узнает об этом.
-- А если против вас будет работать по-настоящему опасный элемент?
-- Какой именно? Уголовными мы не занимаемся, сразу заворачиваем всех, кто имел судимость. Это не наш профиль. Люди с твёрдыми политическими убеждениями в беженцы не идут, либо проявляют себя очень рано. С такими мы работаем в зависимости от их устремлений. Если активный поддаётся воспитанию -- мы перетягиваем его, вербуем кадры. Если нет -- тут уж по обстоятельствам... -- Тамара Фёдоровна развела руками. -- Ну, а остальные -- быдло, квашня. Сидели сиднями в своём среднем классе, гребли крохи с начальственного стола. И тут тем же занимаются. Стоит не уследить -- тотчас начинается меновая торговля, да ещё пересуды: у кого койка лучше, у кого грабли шире...
-- То есть, вы проводите жёсткую уравнительную политику.
-- Конечно! Эти типчики привыкли соревноваться в каждой мелочи, кичиться раздобытыми материальными благами. Поэтому на первом этапе перевоспитания мы должны научить их отрешаться от этого. Они должны прийти к мысли, что материальное благосостояние -- иллюзия, что искать ключи к счастью нужно только внутри, в самом человеке.
-- А когда они поймут это?
-- Тогда им предстоит сделать следующий шаг: понять, что сам по себе каждый из них вовсе не представляет такую вселенскую величину духовности, как внушали им до войны. В себе, с собой они не найдут ни счастья, ни покоя. Им нужен будет кто-то, кто способен это дать.
-- Обычно в таких случаях люди ищут счастья и покоя в половых отношениях.
-- У нас это категорически запрещено. С этим строго до фанатизма: никаких поцелуев, никаких детей, никаких семейных посиделок. Беременных и детей до семи лет включительно мы просто не принимаем, дети с семи до одиннадцати лет отселяются в особый детский городок -- потом вы его увидите, там очень хорошо. Это наши самые верные кадры. С двенадцати лет дети на общем режиме, только спят отдельно от взрослых и находятся под постоянным надзором. В этом возрасте ребёнок наиболее непослушен и, как вы знаете, способен на самые отчаянные поступки. Ну, а с семнадцатилетнего возраста -- полный переход на общий режим. Как видите, всё предусмотрено.
-- Неудивительно, что вас беспрестанно обвиняют в тоталитаризме.
-- А мы и не скрываем! -- Тамара Фёдоровна выпростала руку из-под плаща, ткнула в грудь Керну. -- Я вас понимаю. Вы молодой человек. Вас всё время заботит -- не перегнём ли мы палку, не впадём ли в тотальную диктатуру? Я вам открою секрет: впадём, и впадём с удовольствием, потому что это единственный выход. Все эти разглагольствования о правах, свободах, демократиях и личностях продолжались без малого триста лет, а кончилось всё атомным грибом и проеденной до дыр планетой. На фоне того, что уже случилось, все эти детские страхи перед тоталитарной антиутопией выглядят просто смешно. И потом, вы можете не знать этого, но стадо по-настоящему любит тоталитаризм. Оно привело к власти Гитлера, оно в конце концов сделало важнейшим именем страны призрак усопшего Сталина. Оно обожает смертные казни и антитеррористические операции, оно кричит, что ему нужна сильная власть. И в норме этой сильной властью становятся отпетые мерзавцы и фанатики. Так не лучше ли отойти от стереотипов прошлого и хоть раз-другой дать эту власть в руки людям по-настоящему честным, увлечённым идеей, готовым положить свою жизнь ради будущего справедливого мироустройства?!