Это представление было поставлено невидимым режиссером лично для Ложкина. Двадцать пять лет назад, проходя по этому мосту, он, бросил камень в стаю уток, и случайно убил одну: камень попал прямо в голову бедной птице. Ложкин никому и никогда не рассказывал о мертвой утке. Но вот, оказывается, время остановилось, и миг прождал четверть века, пока Ложкин удосужится взглянуть на него еще раз.
У него вдруг закружилась голова. Дело было не в глупых утках, и не в замершем мгновении: он услышал странный зов. Он обернулся и увидел небо, полыхающее над холмом. Небо горело сверхъестественным костром цвета. Небо звало его к себе, даже не небо, а сам цвет, невероятный цвет, божественный цвет, более чистый и яркий, чем само представление о чистоте и яркости.
Он взбежал на холм и остановился над меловым обрывом. Цвет был везде; цвет был вверху, внизу, вокруг него и внутри него. Ярче всего сияло вечернее небо и даль за рекой. Вдали цвет просто плыл, подобно тягучей жидкости, сквозь его ослепительное сияние на самом краю видимости медленно двигались какие-то крупные животные, напоминающие жирафов. Но это было не все: цвет усиливался. Это казалось невозможным, но с каждой секундой цвет становился все ярче. Ложкин увяз в нем, как муха в патоке. Кто-то другой внутри него видел, что время ускорило свой бег, и солнце слишком быстро стало опускаться к горизонту. Солнце все ускорялось, а сияние все усиливалось, оставаясь в то же время невыразимо приятным для глаз.
Собрав всю свою волю, точнее, тот блеклый пепел, который от нее остался, Ложкин поднял руку и посмотрел на часы. Циферблат его отрезвил: оказывается, уже сорок минут он простоял неподвижно на вершине холма над обрывом. Лишние сорок минут. А еще через сорок минут солнце сядет, и в этом мире начнется страшная ночь.
Он закрыл глаза, но сияние проникало даже через сомкнутые веки. Тогда он приложил к глазам ладони. Сразу же стало легче. Он повернулся, отсчитал сто шагов по склону, к счастью, не споткнувшись, затем бросился бежать.
Его длинная тень мелькала впереди, пока не исчезла, скрытая огромной тенью мелового холма. Он пробежал по мосту, грохоча по тонким доскам. Утки уже исчезли. Но когда он приблизился к лесу, поднялся встречный ветер. Ветер становился все сильнее и, даже когда дорога поворачивала, он все равно оставался встречным, поворачивая вместе с дорогой.
Вскоре ветер стал таким сильным, что бежать было просто невозможно. Ложкин остановился, и ветер остановился вместе с ним.
До захода солнца оставалось еще семнадцать минут. Очень хотелось пить, и рядом был колодец. Это означало бы задержку в пять или шесть минут. Нет.
Он снова бросился вперед, но мгновенный порыв ветра, плотного, как огромная подушка, сбил его с ног. Ложкин обернулся и увидел, что ветер смел весь песок и всю пыль с дороги, оставив лишь голые камни с редкими кустиками цепкой травы. Зато уже в метре от дороги лежала старая нетронутая пыль. Ложкин сделал прыжок в сторону и почувствовал, как мощный порыв ветра ударил его по ногам. Он поднялся; в двух метрах от него неслась бурлящая стена воздуха, вырывая из дорожки камни и поднимая их в воздух, вспахивая грунт, как бульдозер.
Когда он подбежал к дому и нырнул во двор, в доме напротив зажегся свет. Что бы это ни означало, Ложкин не хотел этого знать. Дом больше не был необитаем. И обитатели его вряд ли были людьми.
Вернувшись, он первым делом бросился к чемодану и достал оттуда пачку листов ватмана. Эти листы он обычно использовал для набросков. Память все еще хранила божественное сияние неба над холмом.
Сейчас он превзошел самого себя. Нечто постороннее водило его рукой. Не глядя, он хватал маркеры и карандаши, наносил мгновенные, катастрофически точные штрихи, отбрасывал, хватал новые. Казалось, что картина живет, что цвета движутся, текут вместе с опускающимся солнцем и медленно летящим облаком, опухшим от напора розового свечения. Наконец, он остановился.
Дальний зов все еще звучал. Ложкин понимал, что когда-нибудь он снова вернется на вершину холма, чтобы еще раз увидеть то же самое. Это неизбежно. Так выдуманный книжный преступник не может не вернуться на место преступления. Так рыба на тонкой леске еще несколько секунд может чувствовать себя свободной – до тех пор, пока стальной крюк не проколет ей череп и не потащит ее в котелок рыбака. Сегодня он чуть было не погиб. Но это не означало спасения. Это означало лишь только то, что казнь отложена.
Наконец его голова стала ясной и трезвой. Он устало поднялся из-за стола, набрал чашку воды и выпил. Оттолкнул ногой карандаши и маркеры, лежащие на полу. Что это было? – не более, чем пароксизм вдохновения. Картины, впрочем, удались. Но на листах лишь тень того, что он видел и что хотел передать.
За окнами была тьма. Ложкин посмотрел на часы и увидел, что время приближается к полуночи. Если нечто выйдет из подвала, то лучше всего ему это сделать прямо сейчас. Почему бы и нет? Отличный заголовок: "Гений задушен чудовищем, пришедшим в полночь". Бред, в самом деле. Надо выспаться. Утро вечера мудренее.
Он порылся в аптечке и с удовольствием обнаружил пластинку с зелеными пуговками элениума. Эта штука обязательно расслабит нервы и поможет уснуть. Он проглотил сразу три таблетки, не запивая водой. Затем, уже засыпая, долго пытался покормить упрямую птицу, которая отказывалась принимать корм. Впрочем, птица выглядела бодрой, не смотря на то, что уже давно ничего не ела. Птица научилась убегать от Ложкина, когда видела его идущим с ложкой корма или со шприцом, куда он набирал воду. Короткие до уродства лапы не позволяли ей быстро бегать по полу, но отлично поднимали ее по занавескам и другим вертикальным поверхностям. Намучившись с птицей, Ложкин махнул на все рукой и завалился спать.
Спать – это сильно сказано. Несмотря на усталость и таблетки, глаза открывались снова и снова, а когда закрывались, перед ними ходили цветные круги, и пленки цвета немыслимой красоты вершили чудеса гармонии. Постепенно пленки развеялись. В комнате было темно, так темно, как бывает лишь на окраине маленьких городков, там, где натуральное ночное небо не подсвечено мириадами городских огней. В такой оглушительной темноте Ложкин не мог спать, – она будила его, как шум работающего отбойного молотка. Он включил свет, нашел ночник в виде голубой хрустальной бабочки, включил его, и окончательно провалился в сон. Но эта ночь только начиналась. Это будет непростая ночь.
18. Ночь…
Ночь была жуткой. Он проснулся от внутреннего ужаса, которому не было причины. Он боялся пошевелиться или открыть глаза. Он был уверен, что в комнате кто-то есть. Звук дыхания, может быть тишайше переступание с лапы на лапу. Медленно он приоткрыл глаза. Нечто стояло, склонившись над его постелью. Это нечто не было ни человеком, ни животным, но было столь ужасно, что Ложкин неожиданно для себя понял решение той задачи. Задачи, что так занимала его последние дни: он понял, как вдохнуть жизнь в комок глины.
Эмоция – вот в чем было дело. Глиняная рука ожила потому, что ее лепили пальцы скульптора, полного ярости и гнева. А гномиков он лепил тогда, когда окончательно успокоился. Поэтому гномики остались мертвы. Эмоция, вот что оживляет мертвую материю! Ярость, любовь или страх. Все это пронеслось мгновенной вспышкой в его голове; страх был так силен, что Ложкин не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. Его тело отключилось, работали лишь глаза. И глаза видели черную слепую морду размером с большую дыню, с глубокими впадинами на месте глаз, с гладкой кожей. Голова нависала над кроватью Ложкина. Рост существа был метра полтора в холке. Его зубы несколько напоминали лошадиные, но ширина пасти была просто потрясающей.
Ложкин медленно провернул голову на подушке, стараясь не производить никакого шума. Существо было не одно. В стороне, освещенные голубоватым сиянием ночника, стояли еще двое таких же. Они явно были слепы и не столько нюхали, сколько слушали лежащего человека.