Суперкарго с трудом принудил себя принять некоторые меры. Казалось, он призвал свои глаза к порядку, указал им на новый палубный ландшафт, а мысли просеял через крупноячеистую решетку. Несподручные блоки его растерянности сквозь решетку не вывалились, а только чуть сдвинулись в сторону. Остальное, в общем и целом, он вспомнил.
— Нет, — сказал он, чуть помедлив. Кожа на его лице и руках слегка порозовела; она уже не казалась сухой, как у мертвеца. — Я не решился доложить о несчастье, постигшем корабль. Мне подумалось: пусть лучше его считают пропавшим без вести.
— Так вы предпочли ради каких-то честолюбивых целей пожертвовать собой и командой? Мы все должны были погибнуть? — Голос Вальдемара Штрунка теперь дрожал от презрения.
— Мы подвергались такой опасности, — ответил с невозмутимой покорностью судьбе Георг Лауффер, — но вышло по-другому.
Тут к ним присоединился капитан фрахтового судна. Он намеревался расспросить этих двоих. Но не сумел вытянуть из них ничего, кроме самых общих сведений. Он выразил удивление, что у шестерых матросов вымазаны дегтем лица и шеи. И что они не желают воспользоваться водой и мылом. Привести себя в порядок они не хотели. Уж не сумасшедшие ли они, спросил он. Но объяснения так и не получил. Ему ничего не оставалось, как передернуть плечами. Было нелегко разместить двадцать девять гостей, неожиданно подаренных морем. Проблема еще больше осложнялась тем, что некоторые оказались своенравными и чересчур требовательными; а скупостью на слова они отличались все как один. Суперкарго потребовал для себя отдельное запирающееся помещение. Он сказал, что удовлетворится ящиком вместо стула и доской вместо койки. Но настаивал, чтобы его поместили отдельно от других. Матрос второго ранга, Альфред Тутайн, ударился в слезливую истерику. Он потерял человеческий облик; уподобился свернувшемуся в клубок животному. Пришлось признать, что он нуждается в помощи.
У капитана парохода пропало всякое желание проявлять деятельное участие к пострадавшим, когда он, как ему показалось, наткнулся — с их стороны — на стену упрямой замкнутости и тупости. Он, конечно, не ждал от них болтливости; но то, что им лень пошевелить языком и любой вопрос остается без ответа, его возмущало.
Он сделал что мог, и решил больше не обременять своим присутствием жертв кораблекрушения. Пусть делают что хотят: стоят кучкой и всматриваются затуманенными глазами в прошлое. Он постарается их не замечать, пока они не настроятся на другой лад и не начнут вести себя по-товарищески. А для суперкарго он нашел подходящую нору, со стенками из проржавевших листов жести: в высшей степени неуютную. Маленький иллюминатор освещал это жалкое пристанище. Заняться внутренним обустройством должен был — по своему усмотрению — корабельный юнга.
На корме, как раз над громыхающим пароходным винтом, помещался двухместный незанятый кубрик. Над входной дверью на фаянсовой табличке значилось: IV МАШИНИСТ. Но уже много лет трехцилиндровая паровая машина нормально работала и с некомплектным обслуживающим персоналом. Правда, показатели хода поршней и рабочих оборотов в час постепенно снижались. Виной тому были котлы и — по мнению вахтенного офицера — ленивые кочегары… Так вот, Вальдемар Штрунк, с самыми благими намерениями, решительно протолкнул — почти одновременно — Альфреда Тутайна и меня в дверь этого подрагивающего кубрика.
Груз парохода состоял из чугуна. Тяжелые болванки занимали в трюме не слишком много места. Средняя палуба оставалась пустой. Туда-то и принесли гамаки из парусины. Паровой котел и его трубы излучали через тонкие металлические стенки часть неиспользованного тепла. Снизу проникал минеральный запах металла: синий и жесткий. Каждому из потерпевших крушение бросили по куску рогожи и по два конца. Члены команды затонувшего судна начали, сперва неохотно, искать крючья и выступы, чтобы подвесить к ним гамаки. И вскоре эти спальные люльки уже уютно раскачивались. В них забрались матросы. Им не хотелось нарушать молчание: они намеревались упорядочить кое-какие мысли, потом заснуть.
Ближе всего к паровому котлу — обособленно — висели семь гамаков, в которых устроились семь чернолицых: полунегр и моряки, вымазанные дегтем.
Капитан приютившего нас судна при случае спускался вниз, рассматривал со свирепым любопытством этих упрямцев.
Вахтенный офицер уступил свою каюту Вальдемару Штрунку и первому штурману «Лаис».
Пауль Клык, кок, вел себя иначе, чем его товарищи. Он уже в первый день попытался быть полезным: отправился в камбуз к своему коллеге, помогал ему и вскоре разболтался. Я время от времени проходил мимо открытой двери и слышал, как кок — чье поведение в момент гибели корабля было таким некрасивым, заслуживающим презрения — снова разворачивается во всей красе. Невозможно сосчитать, от скольких навязчивых вопросов этот краснобай избавил всех остальных. Он с удовольствием поделился будто бы известной ему тайной.