Альфред Тутайн шевельнулся. Сказал:
— Вы можете на меня донести. Я ведь выдал себя вам. Вскоре на меня возложат последнюю, трудную задачу.
— Вы еще на что-то надеетесь? — спросил я.
— Я почти преодолел себя, — откликнулся Альфред Тутайн. — Последнее, что я сделал, чтобы избежать суда, теперь кажется мне ошибкой.
— Я умею молчать, — сказал я.
— Это меня не спасет, — возразил Альфред Тутайн.
Я устыдился лености своего сердца. Во мне вспыхнул протест, потому что я почувствовал собственную косность.
— Рассказывайте! — крикнул я раздраженно.
Слезы опять потекли по груди Альфреда Тутайна, обрамленной порванной тканью.
— Рассказывайте, — повторил я.
Зримое нужно было спрятать. Альфред Тутайн наблюдал, как постепенно догорает свеча. По свече он измерял время. Он изнутри закрыл дверь на засов, в ожидании дальнейшего. Знал, что он наедине с трупом. Это было первое одиночество. Он услышал шаги вахтенных по палубе. Отодвинул задвижку, выглянул наружу. Взял на руки обезображенную покойницу и понес ее. По коридору. Вниз по трапу. Дальше, в лабиринт корабельного нутра. Он был очень осторожен. Он еще не боялся, что его застигнут врасплох. Действовал необычайно планомерно, будто в лучах беспримесно-ясного света. И чувствовал себя вполне бодрым. Но казалось, физические силы стремительно иссякают. С каждым шагом, который делал матрос, труп становился тяжелее и неподатливее. Руки и ноги свисали вниз и противились его воле, как невоспитанные дети. И потом, было темно. Матрос как-то внезапно осознал, что темно и что он тащит на себе чужую остывающую плоть. Он сам не знал, как нашел дорогу. Опустил свой груз на землю в каком-то закутке. И стал ощупью пробираться назад, еще не утратив хитрой предусмотрительности и уверенности в себе. Его рискованное предприятие казалось ему самоочевидным, как сновидение. Он зашел в салон Эллены, привел в порядок постель, потушил свечи, раздвинул шторы перед иллюминаторами. И стал ждать. Он ждал, что его позовут. Никто не позвал. Он выскользнул в коридор. И крадучись добрался до своей койки. Лежал с открытыми глазами, слышал храп товарищей, игривое бульканье маленьких кучерявых волн, наскакивающих на внешнюю обшивку корабля. Он ждал, когда его позовут. Наутро приступил к обычной работе. С ужасным нетерпением ждал зовущего голоса. Когда наконец его имя назвали, он вздрогнул. Но время шло, и Альфред Тутайн черствел. Росла его решимость лгать. С лихорадочной тщательностью перебирал он секунды преступления, свои последующие действия с целью уничтожения следов — все более убеждаясь, что уличить его невозможно. Ему казалось, нет ничего легче, чем лгать и скрывать угрызения совести. Он поднимал лицо к солнцу, чтобы далекое белое пламя сквозь прищуренные веки обжигало ему глаза. Ослепнуть бы… Тогда наступит нескончаемая ночь. И будет великое море, полное тьмы: тягучее, тяжелое море как бы из ртути. И на фоне этого миража, почти выступая из него, — мерцающий гниющий труп… Нет, он не хотел ослепнуть. Альфред Тутайн хотел для себя свободы. Прекрасной свободы и радостных чувственных ощущений… Если уж совсем прижмет, можно обвинить Третьего. Разве суперкарго не подозрительная фигура? Разве он, что с его стороны было в высшей степени неумно, не находился долгое время наедине с Элленой?
Впав в эйфорию оттого, что придумал такой выход, матрос отважился открыть рот и сказал одному товарищу: «Сегодня никто не видел фройляйн Эллену».
И тот ответил: «Ни ее, ни суперкарго». Это было как бальзам. Правда, благотворное действие бальзама улетучилось через минуту. Текущий час уже покусывал матроса своими острыми зубками…
Очередная вахта Альфреда Тутайна закончилась, и ничего не произошло. Страх непонятного происхождения начал теснить его, как вода теснит утопающего. Матрос глотал навозную жижу своей нечистой совести, и ему делалось нехорошо. Он забыл, что хотел положиться на ложь. Он вспомнил о зримом; и это зримое — покойница — тянуло его к себе, как магнит притягивает железо. Его походка стала качающейся. Неутомимые голоса, поселившиеся у него в сердце, принудили его вновь ощупью пробираться во тьму глубокого корабельного нутра… хотя он боялся этого, как птенец боится алчного клюва вороны. Он начал дрожать, зубы у него стучали. Хотя он не видел ничего — от покойницы его отделяли палубы и переборки, — ему казалось, что он уже различает ее присутствие где-то внизу, под собой. Она покоилась, как в могиле, в не опасной для него отдаленности. Но что-то, будто на веревочных помочах, насильно тянуло его к ней. Веревки дергали матроса то вперед, то назад. Он нашел тот закуток. И наклонился. Его рука случайно дотронулась до холодных как лед губ. Он упал; падение дало покойнице новый шанс выразить свое окаменелое мнение о свершенном им преступлении. Она обхватила матроса негнущимися ногами. Он не закричал. Наоборот, этот ужас пробудил в нем дерзкую волю к сопротивлению. Он вцепился в труп. Поднял его. Теперь в борьбу с ним вступила еще и немилосердная близость Высшей силы. Матрос держал в руках остывшее жесткое тело, которое искривилось, потому что его принудили долго сидеть в углу. Живой и Мертвая вступили в спор.