Когда капитан, суперкарго и слепой пассажир удалились для беседы в курительный салон, Альфред Тутайн остался ждать напротив, в столовой. Товарищи сделали его своим посланцем и доверенным лицом. У него не было плана. Он просто ждал — минуту за минутой, как и прежде. Но все-таки догадывался, что случившееся имеет продолжение. Что совершенное в одиночестве преступление уже переплелось с душами многих людей. Пауль Клык и кухонный юнга по очереди заглядывали в обеденный салон, чтобы, так сказать, обнюхать своего молодого агента. Неизвестного убийцу они наделяли нечеловеческими чертами. И очень старались научить уму-разуму еще неопытного участника их давно созревавшего заговора: подвести молодого человека вплотную к кипящим котлам Нижнего мира. Пересказываемые ими топорные ужасы, их хромающие подозрения на Альфреда Тутайна влияли благотворно. Непохожесть всего этого на действительность была для него утешением: как бы нижней ступенью к освобождению от вины…
Внезапно дверь курительного салона распахнулась. И появились, один за другим: капитан, суперкарго, слепой пассажир. Никто из троих не заметил матроса второго ранга, хотя он стоял, выпрямившись во весь рост, и наблюдал за ними. Вальдемар Штрунк сразу вышел на палубу, двое других стали спускаться по трапу. Они сохраняли между собой подобающую дистанцию. Матрос последовал за ними. Георг Лауффер направился к своей каюте, жених Эллены — к своей. Альфред Тутайн сколько-то времени болтался в неопределенности, не зная, какое место выбрать; потом постучался к жениху Эллены. Хотел с ним поговорить…
Беседу, которая тогда состоялась между нами, я помнил. Теперь, слушая рассказ моего собеседника, я понял ту ситуацию лучше. Понял смятение матроса, его слезы. И что он, излагая свои мысли, подмешивал к ним мысли других. Понял отвращение, которое он испытывал от нечистоты совершенного преступления; но тогда он это преступление скрывал. Я увидел только само отвращение. Уже на грани признания, обессиленный, он тогда сказал: мол, всякая вина внезапна. Но потом неколебимый инстинкт самосохранения заставил его измыслить новую ложь. Гортань и рот послушно ее озвучили: обвинения против суперкарго. Альфред Тутайн цедил их сквозь зубы. Он подавил свою совесть; ложь ему удалась, потому что страх перед смертью не зависит от жизненного опыта.
После того как я его выпроводил, он решил нанести визит суперкарго. Он даже не знал, почему так решил, почему это показалось ему необходимым, чего он для себя ждет. Не думал — ни отчетливо, ни смутно, — что столь дерзкое предприятие, наверное, сделает его неуязвимым для всяких нехороших неожиданностей. Для него это было одно из будничных действий: вроде того, как, опорожнив желудок, ты вновь натягиваешь штаны. Что он хочет закалить клинок своей лжи, об этом матрос не думал. Что хочет сделать собственную душу бесстрашной, тоже не думал. Он противился правде, вот и все. А отсюда следовало — хотя сам виновный этого не сознавал, — что он должен что-то предпринять. Он уже что-то предпринял: оказался лицом к лицу со слепым пассажиром, смотрел в это молодое лицо, наверняка имевшее что-то общее (глаза, рот, а может, и волосы) с той любовью, которую он, Альфред Тутайн, разрушил. Там были, насколько он помнил, и руки жениха; и эти руки, в точности как его собственные (как руки Тутайна), сколько-то времени назад дотрагивались до Эллены. (Тогда она была еще теплой как кровь; была другой, тогда.) В этих мыслях или впечатлениях, в этих руках и в этом лице нашлось достаточно поводов, чтобы он (Тутайн) почувствовал внезапную слабость и пережил несколько тревожных минут. Когда он стоял там и не понимал, что говорит. Сказать, что всякая вина внезапна, — какая глупость! Он бы придумал что-нибудь получше. Сам он не имел намерения говорить такое, это его инстинкт самосохранения вознамерился такое сказать.
Он нашел суперкарго сидящим на нижней ступени трапа. Меланхоличное выражение лица изменило знакомые черты. Матрос сразу забыл о своем намерении. (Если оно у него было.) Георг Лауффер подвинулся, чтобы освободить проход. Хотя он сделал это с готовностью, у Альфреда Тутайна создалось впечатление, что суперкарго его не узнал. А уступил дорогу какой-то тени. Чтобы проверить свою догадку, матрос поднялся по трапу и остановился на верхней ступеньке. Суперкарго не шелохнулся, не глянул через плечо. Продолжал сидеть, прислонившись к перилам. И время — эта равномерная спокойная река — медленно текло мимо, по направлению к серой, уже погибшей звезде, которая накапливает прошлое, чтобы постепенно его распылять, лишая какого бы то ни было значения. Непреодолимый страх снова дотронулся до сердца Альфреда Тутайна. Матрос уселся на верхней ступеньке трапа. Теперь оба они сидели на берегу времени. Как восковые водяные цветы, мимо проплывали картины воспоминаний. Потом мгновение сломало, коварно сжав в кулаке, сновидческое ожидание Альфреда Тутайна. (Не какая-то мысленная картина и не боль, а именно это голое мгновение, не содержащее в себе вообще ничего, пробудило матроса к новому смятению.) Он смущенно поднялся на ноги, осторожно спустился по трапу, обогнул жутковатого человека на первой ступеньке, прислушался, что происходит за дверью каюты Густава, и затаился в темноте. Там растерянно ждал неизбежного — того, что ему предстоит. Наконец жених вышел из каюты. Суперкарго шагнул ему навстречу. Глухо, нарастая и опадая, катились отзвуки их не желавшей кончаться беседы по коридору — и добирались до Альфреда Тутайна. Но для него это были не слова, а шум далекой, непостижимо-упорной борьбы: противоборства незримых, передвигающихся в темноте невнятно бормочущих сил. Потом слепой пассажир вернулся в свою каюту. Суперкарго тоже закрылся у себя. Матрос не мог объяснить себе поведение этих двоих.