Так что и в маленьком портовом городе (не самом большом даже на нашем острове){42} при любой погоде найдется на что посмотреть. Я там часто бываю: делаю закупки в лавочках на Портовой улице или во вьющемся по горе Кривом переулке, провожу часок-другой в гостинице, в отеле «Ротна», где тем временем отдыхает в конюшне и Илок. (Гостиница была нашим первым прибежищем на этом острове.) Иногда я отправляюсь туда пешком. Жители городка меня знают, приветствуют, ведут себя со мной простосердечно или недоверчиво — как кому нравится и в соответствии со своим характером. И все-таки я здесь чужой, хоть и придаю большое значение тому, чтобы находиться именно здесь, а не в другом месте. Я одинок. И хотя никто не знает моих сокровенных мыслей или тайны моего существования, по моему жизненному укладу видно, что я одинок; это делает меня чужаком в еще большей мере, чем тот мой недостаток, что я — приезжий. Впрочем, все это не имеет значения… Иногда меня навещает Льен, ветеринарный врач из Борревига. Или Зелмер, редактор газеты «Ротна». Никто меня не принуждает — по всей видимости, не будет принуждать и в будущем — покинуть мой круг, так естественно располагающийся вокруг моего жилища. Так что я остаюсь там. Потому что никакие надежды не влекут меня за эту границу.
Через несколько дней начнется празднование Йоля{43}. В нашей северной стране это главный праздник года. И я тоже окажусь вовлеченным в земной блеск соответствующих мероприятий. Я не противлюсь. Моей душе — пусть она и изношенная, усталая — тоже время от времени хочется нарушения будничного порядка. Мне нравится зажигать свечи, вспоминать родителей и плакать. Я понимаю тогда, что и у меня когда-то были детство, отцовский дом, мама. Но я ото всего этого оторвался из-за своего сообщничества. Я так больше и не ступил на землю, где родился. Может, потому, что боялся нарушить верность Альфреду Тутайну. Или, может, мы оба боялись тамошних полицейских — как будто у них пронзающие насквозь глаза, способные разоблачить виновных. Полицейских чиновников других стран мы почему-то считали менее опасными… Теперь мои родители мертвы, моя мама мертва. На протяжении пятнадцати лет я поддерживал с ней мучительную переписку. Она никогда точно не знала, где именно я живу или бродяжничаю. Я писал, что жив, здоров, думаю о ней. Она мне отвечала, и письма где-то залеживались, пока не доходили в конце концов до меня. Она предостерегала меня. От нее я узнал, что мнение отца обо мне из года в год ухудшается. Он считал меня блудным сыном. Не мог мне простить, что я прервал обучение. Еще того меньше — что так и не вернулся домой. Я чувствовал печаль, которую мама поначалу хотела от меня скрыть, но у нее это не получалось. — На что ты живешь? — спрашивала она. Какая у тебя профессия? Какие люди тебя окружают? — А я молчал. Или давал ответы, которым она не верила. Однажды она проговорилась: отец, дескать, считает меня преступником, который из страха перед наказанием избегает родины. Который боится подставить лицо под чистые взгляды порядочных людей… (Отцовские подозрения подпитывал господин Дюменегульд.) Я и на это промолчал. Отец ожесточился. Мама же клялась (в первые годы моего отсутствия), что считает мою вину незначительной, что не верит в мои грехи, уж скорее это непомерная гордость. — Теперь она мертва, и я был для нее плохим сыном. Она меня больше не увидела. Мой образ в ее сознании мало-помалу расплывался. Ее материнской силы не могло хватить, чтобы отвергать выдвигаемые против меня обвинения. Но она любила меня со всей моей предполагаемой виной. А вина эта была велика. — Может, я совершил худшее, что вообще способен совершить человек, написала она, уже угасавшая из-за своего беспокойства обо мне, после того как почти двадцать лет напрасно надеялась на мое возвращение.