— Он уже родился? — спросил я, сам не понимая, что чувствую. Гемму я с той поры так и не видел. Брак зарегистрировали совсем недавно, в конторе бургомистра. Единственными свидетелями и свадебными гостями были Фалтин и офицер в отставке, отец невесты. Это произошло в день рождения Геммы, когда ей исполнился двадцать один год. И отец, указывая на живот дочери, объяснил чиновнику, что он один виноват в столь позднем выполнении формальностей: дескать, прежде он не давал своего согласия и только совершеннолетие Геммы лишило его права препятствовать ее вступлению в брак.
«Красиво сказано», — так прокомментировал Фалтин эту речь.
— Три дня назад, — ответил Эгиль на мой вопрос.
— Почему ты спрашиваешь меня об имени? — спросил я.
— Тогда ведь был День Святого Николая{458}, примерно, — коротко объяснил он. — Во всяком случае, никого другого спрашивать я не должен.
— Что ж, — решился я, — пусть зовется Николаем.
— Это значит, — продолжил Эгиль, — что впредь ты не будешь его у меня оспаривать.
Я качнул головой. Сказал:
— Я больше не я. Звучит как загадка; и все-таки это именно так.
В тот же день солома и сено, хранившиеся на нашем дворе, были перевезены на новый хутор. Тяжело нагруженные телеги, подпрыгивая на ухабах и позвякивая ободьями, выкатывались за ворота. Хольгер выводил из стойл жеребят, по двое, и препровождал их на улицу. Дома остались только упряжная лошадь Тутайна и его коляска.
Однако деятельность нашего предприятия не прекратилась. Покупка и продажа жеребят продолжались. Казалось, Тутайн в том году сосредоточил в своих руках всю торговлю новым конским поголовьем.
После того как Гемма оправилась от родов, мне было позволено ее навестить. Лучше бы это свидание не состоялось. Оно не привело к примирению. Мы лишь окончательно отпали друг от друга. Впечатления, сохранившиеся у меня от этой встречи, поверхностны и противоречивы. — Внешне Гемма не особенно изменилась, разве что груди стали круглее, налившись молоком. Взгляд ее был холодным, бдительным; веки — без теней, можно сказать, слишком чистые для человека; глаза — как у животного, не позволяющего сбить себя с толку. Ни одно из моих прежних чувств к ней не хотело вновь пробудиться. Для меня оставалось непостижимым, как это может быть, что от нее не исходит никакого соблазна. Я ожидал для себя потрясения, какого-то трагического чувства. Ничего такого не было. Как будто мы с ней никогда друг друга не знали, никогда друг к другу не прикасались. Моя сдержанность, обусловленная необъяснимой внутренней холодностью, наверное, удивила ее.
Гемма сказала с робким смешком:
— Я тебе не враг.
Должно быть, я изменился. Из-за самого этого факта, внезапно обнаружившегося, и из-за испуга, когда я его осознал, на лбу у меня выступили предательские капельки пота. Я спросил о Николае. Она показала мне ребенка; точнее, в тот момент я увидел только утопленную в подушке головку, потому что младенец спал. Гемма наклонилась над ним. Я увидел — наверное, лишь на долю секунды — как ее лицо изменилось, прояснилось. Такой невыразимо захватывающей была эта мгновенная вспышка на ее лице, это мерцание непостижимого для любого мужчины инстинкта, что у меня закружилась голова. В то время как я видел только лишенное выражения, сморщенное личико ребенка — у которого еще нет прошлого; в котором пока невозможно распознать предков, угадать, дух кого из них воплотился в нем; чье будущее, значит, более чем неопределенно, а может, этого будущего и вовсе нет, — перед Геммой лежал спящий среди подушек особый целостный мир. Плоть от ее плоти. Больше того: выношенный ею плод, вобравший в себя лики многих переменчивых месяцев. Могилы предков (уже и мать ее успела стать тленом) вытолкнули Гемму, как женщину, на поверхность земли, чтобы она позволила оплодотворить себя и родила. И она родила. Она родила Николая, который теперь был новой жизнью, возмещением столь многих смертей. Гемма стала матерью.
Мне было стыдно; но любви я не чувствовал. Я произнес над Николаем немое благословение; этим все и ограничилось.
Мое молчание, видимо, начало ее тяготить. Она снова заговорила:
— Через полчаса я буду его кормить. Может, тебе доставит радость присутствовать при этом.
У меня не было причин, чтобы отказаться. Но я не любил Николая. Я его еще не любил. Может, я и был ему отцом; но теперь он включен в другую семью. Его мать вынесла свой приговор, сочтя, что я не проявил себя как настоящий защитник. С той поры я очень сильно изменился. Гробы должны быть вынесены. — Я чувствовал себя так, будто вообще потерял дар речи.