(Позже я узнал, что голос принадлежал Патрику Аккерману, члену городского совета, который читал мне Библию от начала до конца. Как ты знаешь, Джаспер, я не верю ни в судьбу, ни в предначертание, но мне показалось интересным, что именно в тот момент, когда открылись мои уши и ко мне вернулся слух, эти слова были первое, что я услышал.)
С возвращением сознания и слуха я инстинктивно понял, что вскоре вернется зрение и я обрету способность прикоснуться к себе. То есть к жизни. Я возвращался в мир.
Но предстояла еще долгая дорога, и эта дорога была вымощена голосами. Целой их кавалькадой: старыми, обольстительными, молодыми, задорными, хриплыми, болезненными; голоса произносили слова, и эти слова складывались в сюжеты. Лишь позднее мне стало известно, что меня превратили в нечто вроде городского проекта. Кто-то из врачей предположил, что со мной нужно разговаривать, и в нашем изнывающем от безработицы заштатном городке нашлось немало тронутых альтруизмом душ — люди не знали, чем себя занять, и гуртом повалили к нашему дому. Потом я спрашивал некоторых из них, и все признались, что были уверены, что я их не слышу. Но я слышал. Более того — впитывал их слова. И не только впитывал — запоминал. Наверное, от того, что я был слеп и прикован к постели, книги, которые мне читали, отпечатывались в моей памяти. Так состоялось мое необычное образование: все, что я услышал, могу и сейчас процитировать от слова до слова.
Когда стало ясно, что умирать со дня на день я не собираюсь и могу еще долго протянуть недвижимым паралитиком, голоса стали исчезать один за другим, пока не остался единственный — голос матери. Горожане махнули на меня рукой, но мать продолжала читать. Женщина, всего лишь несколько лет назад приехавшая со своей родины и до этого не осилившая ни одной английской книги, проглатывала их сотнями. Неожиданным результатом стало то, что, насыщая мой разум понятиями, мыслями, идеями и ощущениями, она обогащалась сама. Казалось, в наши головы въезжают груженные словами автомобили и сваливают там все, что привезли. Безудержное воображение озаряло наше сознание отсветом невероятных великих свершений, несчастной любви, романтическими описаниями дальних стран, философскими идеями, мифами, историями возникновения, рассвета, угасания и исчезновения в морской пучине целых наций, приключениями воителей и священников, фермеров и чудовищ, завоевателей, девушек из баров и настолько невротических русских, что становилось тошно. Эту неохватную череду легенд мы с матерью узнавали одновременно, и писатели, философы, рассказчики и пророки становились нашими кумирами.
Лишь позднее, когда стали исследовать психику матери, я понял, что творилось в ее одиноком, неудовлетворенном мозгу, когда она читала вслух все эти удивительные книги своему лежащему без движения сыну. Что значили для нее слова, звучавшие в тишине спальни, где творение ее чрева лежало, словно окорок? Мозг разрывало болью роста, будто ее тело распяли на дыбе. Она жила в том, о чем читала. И жестокие, красивые мысли взламывали незыблемые рамки ее прежнего кругозора. Мать испытала медленную, разрушительную пытку. И когда я вспоминаю, во что она превратилась к концу своей молодости и какую пережила трагедию, то замечаю в ней восторг читателя, впервые услышавшего о смятении души и ощутившего такое же смятение в себе.
ИграВскоре после моего восьмого дня рождения я очнулся. Вот так просто. Через четыре года и четыре месяца после того, как впал в кому, я выбрался из нее. Теперь не только видели мои глаза, я мог даже моргнуть. Открыл рот и попросил кордиала[10] — мне захотелось чего-нибудь сладкого. Это только в кино пришедшие в сознание требуют воды. В жизни хочется коктейля с кусочками ананаса и маленькими зонтиками.
Всю неделю после моего возвращения в страну живых в моей спальне было много радостных лиц. Все с удовольствием смотрели на меня и как один поздравляли: «С возвращением!», словно я вернулся из путешествия, но в любой момент готов снова исчезнуть. Мать обнимала меня и покрывала мне руки влажными поцелуями, а я не мог утереться пижамой. Даже отец развеселился и больше не походил на несчастного мужчину, чей приемный сын — заколдованный спящий мальчик. Но четырехлетний Терри спрятался. Мое неожиданное возрождение оказалось слишком сильным для него потрясением. Мать негромко его звана, но он так и не объявился. А я был еще слишком слаб и слишком устал, чтобы на него обижаться. Позже, когда случилась катастрофа, я задумался, что значило для формирующегося ума Терри расти рядом с трупом, а потом услышать: «Эта шевелящаяся мумия — твой братец». Ему наверняка было жутко, особенно по вечерам, когда лунный свет касался моего лица, и он ловил на себе мой неподвижный взгляд, и ему начинало казаться, что разглядывающие его глаза отвердели.