Вот что я сказал Богу. Но за этим последовало столько тишины и такой холодной, что у меня перехватило в горле, и я услышал собственный шепот: «Пора». Это означало, что с меня довольно. На уроке английского языка в светлой маленькой комнате с расставленными в виде буквы U столами преподаватель Уэйн объяснял у доски состав предложения. Ученики притихли, но в этой тишине не было ничего уважительного. Так смущенно молчат собравшиеся в группу люди, если совершенно не понимают, чему их учат.
Я встал. Уэйн посмотрел на меня так, словно собирался снять ремень и как следует отхлестать.
— Чего вы так стараетесь, рассказывая нам о предложениях? — спросил я. — Нам это совершенно ни к чему.
Он скосил голову, словно я разом вырос на метр, и ошарашенно произнес:
— Ты говоришь по-английски?
— Только не приписывайте это своим педагогическим способностям, — ответил я.
— У тебя австралийский акцент, — продолжал учитель.
— Угадал, приятель. Так и есть. А теперь пригласи сюда своих шавок. Мне надо им кое-что сказать.
Уэйн скакнул из класса, словно был рисованным тигром. Люди ведут себя, как дети, если их застать врасплох, и всякие проходимцы — не исключение.
Через десять минут в класс ворвались два охранника в облегающих брюках и с такими же недоуменными лицами, но их удивление уже стало рассеиваться.
— Слышал, что у тебя развязался язык, — бросил один из них.
— Мы все внимание, — поддержал его другой.
— Меня зовут Джаспер Дин. Моим отцом был Мартин Дин. Мой дядя — Терри Дин.
Выражение удивления вернулось на их физиономии. Меня потащили по длинным серым коридорам в пустую комнату с единственным стулом. Для кого этот стул? Для меня? Или на нем устроится, вытянув ноги, пытающий меня инквизитор?
Не стану описывать в деталях все семь дней допросов. Скажу одно: я оказался в положении связанного контрактом актера, вынужденного во время длинного сезона играть в дурной пьесе. Бесконечно повторял одни и те же реплики. Рассказал историю всей своей жизни, хотя и не упомянул, что дядя Терри до сих пор жив. Его воскрешение не принесло бы мне никакой пользы. На меня давили — пытались выяснить, где отец. Предъявили обвинение в двух преступлениях: я путешествовал по поддельному паспорту и водил компанию с известными преступниками, хотя второе правонарушение было скорее дурной привычкой, чем преступлением, и от этого обвинения в конце концов отказались. Мною занимались детективы и агенты АСИО — маловнятного шпионского агентства, о котором австралийцы ничего не знают, поскольку оно не фигурирует ни в фильмах, ни в телепостановках. День за днем я терпел их избитые приемы: пулеметные очереди вопросов, смену доброго и злого следователя и бесконечные вариации на эту тему (чередование злого и доброго, самого плохого и вообще сатаны с пристегивающимся галстуком) — и все это в таком дурном исполнении, что мне хотелось их освистать. В нашей стране не применяют пыток, и это хорошо, но только не с точки зрения допрашивающего, которому необходимо добиться результатов. Я понимал, что одному из них нестерпимо хотелось вырвать у меня ногти. Другой так мечтательно смотрел на мою ширинку, что я догадался: он грезил об электродах. Тем хуже для них. Но им и не требовалось меня пытать. Я подыгрывал им и говорил без умолку, а они слушали, разинув рты. Но вскоре мы выдохлись. Мне то и дело предлагали пройтись по комнате и выкрикивали нечто вроде: «Сколько надо повторять одно и то же?» Я смущался. Чувствовал себя глупо. И все, что говорил, звучало невероятно нелепо. Сплошной мурой. И все исключительно по вине кинематографа. Ведь благодаря ему реальная жизнь превращается в обыкновенную дребедень.
Обыскали мою камеру и нашли все, что я написал, — двести посвященных нашим жизням страниц. Я добрался только до того момента в детстве, когда узнал историю дяди Терри. Следователи внимательно изучали рукопись — искали ключи. Но их интересовали преступления отца, а не его пороки, и в итоге они решили, что это не более чем беллетристика. Неправдоподобный рассказ об отце и дяде, составленный так, чтобы он представлял собой умелую защиту. Они заключили, что я вывел отца ненормальным, чтобы никто не посмел обвинить его ни в чем ином, кроме душевного расстройства. И не поверили, что перед ними живой человек: мол, разве возможно, чтобы одно и то же лицо одновременно страдало манией величия и действовало гораздо ниже собственных возможностей? Из чего я вывел, что они совершенно не знакомы с психологией.