Тогда я впервые обнаружил, что жить в Австралии — все равно что иметь самую дальнюю спальню в очень большом доме. Тем лучше для нас, подумал я.
— Я прилетела только для того, чтобы забрать отца. Увожу его с собой.
— Куда?
— В Париж.
Я палкой нацарапал на земле свое имя. Мартин Дин. Вокруг бороздок взрыхлились коричневые отвальчики.
— У тебя есть с ним связь?
— Нет.
— Он специально нарывается, чтобы его убили.
— Похоже на то.
Рядом со своим именем я нацарапал в грязи ее имя. Теперь наши имена лежали рядом.
— Он совершает нечто важное, — проговорила Кэролайн.
— Он убийца.
— Но верит.
— Во что?
— Ни во что. Просто верит во что-то и все.
— Насильники и педофилы тоже во что-то верят. И Гитлер верил. И Генрих VIII, когда отрубал голову очередной жене. Верить во что-то нетрудно. Каждый во что-то верит.
— Ты не веришь.
— Я — нет.
Слово слетело с языка прежде, чем я осознал, что говорю. Сейчас я понимаю, что сказал правду. Я не мог назвать ни одной вещи, в которую бы верил. Один процент сомнений был равносилен для меня ста. Как во что-то верить, если неправдой может оказаться любое убеждение, что нечто есть неправда?
Я обвел наши имена линией в виде сердца.
— Если Терри даст о себе знать, ты мне скажешь?
Я быстро завалил имена землей. Как же я был глуп! Она меня не любила. Она любила его. От смущения я покраснел.
— У тебя есть с ним связь.
Кэролайн схватила меня за запястье, но я поспешно выдернул руку:
— Нет.
— Есть!
— Уверяю тебя, нет!
Она притянула меня к себе, зажала мое лицо меж ладонями и долго, долго целовала в губы. Затем отстранилась. Я потрясенно молчал. И не мог открыть глаз.
— Если увидишь Терри, передай ему от меня этот поцелуй.
От ее слов мои веки моментально взлетели. Я улыбнулся, чтобы прекратить пенообразование во рту. Я ненавидел Кэролайн. Мне хотелось швырнуть ее в грязь, и я сказал нечто вроде:
— Я тебя ненавижу и буду ненавидеть до скончания века. — И пошел прочь — домой, хотя дом был самым последним местом, где я хотел оказаться. Наш дом превратился в место малой исторической значимости, вроде туалета, которым пользовался Гитлер перед пожаром в рейхстаге, и поэтому к нам снова нагрянули журналисты и без всякого сочувствия, зато в полную меру демонстрируя плохие манеры, выкрикивали в окна свои идиотские вопросы.
Оказавшись дома, я сразу понял, что отец совершенно потерял способность владеть собой. Он стоял в дверях и пьяно покачивался на пороге, зато лицо его напряженно застыло, словно у него случился паралич челюсти.
— Хотите войти, сукины дети? Входите! — крикнул он.
Журналисты переглянулись, но неуверенно вошли в дом. Они решили, что это ловушка. Но ловушки не было. Просто человек, раскачиваясь, прощался с остатками благоразумия.
— Вот, снимайте! — Он открыл кухонный шкаф. Отодрал половые доски. Провел репортеров в спальню и потряс перед их носами подштанниками Терри. — Нюхайте! Нюхайте! — вывернул он все на изнанку. — Хотите посмотреть, откуда он произошел? — Отец расстегнул ширинку, достал пенис и покрутил им: — Вот, подонки, он был разбойным сперматозоидом. Обскакал всех по дороге к яйцеклетке. А появился вот отсюда. Щелкайте, щелкайте, грязные паразиты! — Журналисты смеялись, мать пыталась их выгнать, но они не хотели уходить: они прекрасно себя чувствовали и от хохота надрывали животы. Давненько они не видели ничего забавнее отчаяния этого расчувствовавшегося пьянчужки. Неужели они не видели, что моя мать плакала? Прекрасно видели — через видоискатели фотоаппаратов.
Когда нам наконец удалось их выставить на газон перед домом, я попытался с ними здраво поговорить:
— Пожалуйста, уезжайте домой.
— Где твой брат? — спросили они.
— Вон там! — крикнул я и показал за их спины. Журналисты попались на удочку и, как дураки, обернулись. А когда снова посмотрели на меня, я добавил: — Что, слопали?
Это была маленькая победа.
Я не обманул Кэролайн: ни Терри, ни Гарри не давали о себе знать, и сам я не мог выбраться в их пригородное убежище. Я чувствовал себя обделенным, и мое природное любопытство все сильнее разгоралось. Мне до смерти надоело полагаться на ненадежные газетные репортажи и непроверенные слухи. Хотелось повариться внутри события. И как я полагаю, какая-то моя часть стремилась приобщиться к происходящему — если не убивать самому, то присутствовать рядом. Судьба Терри до этого момента, так или иначе, включала меня. И я хотел вернуться в нее. Понимал: в тот миг, когда я вступлю в его мир, моя жизнь бесповоротно изменится.