И это было нестерпимо для Стахова, как, вероятно, и для Антонины тоже.
Стахов никогда не задумывался над этим и никогда не оправдывал жертвенности ради детей. Ни к чему хорошему эта всепоглощающая жертвенность не приводит. И вдруг, стоя над игрушками, в которые Алешка все еще играл тайно от друзей, почти достигнув отрочества, Стахов почувствовал свое полное одиночество в этом привычном мире. Но еще и одиночество своего ребенка, скрытую детскую тоску, незащищенность от их взрослых решений.
И слезы, нахлынув, сдавили горло. Стахов неожиданно заплакал, взяв в руки Алешкину игрушку. Это был кот в сапогах, нагло и весело улыбавшийся в усы. Стахов плакал и вспоминал точно такого же кота, которого Алешка беззаветно любил и однажды отдал соседке Лии Александровне. Она попросила:
— Алешенька, подари мне этого котика...
И он отдал. А потом горько переживал утрату, плакал тайно. И Стахов с Антониной, распознав это, жалели его.
А утром Стахов побежал в центральный гастроном и купил кота, точно такого же, как и прежний, но только с нагрузкой — пакетом залежавшихся конфет и пряников, которыми смело можно было мостить улицы...
Заверещал звонок. Вздрогнув, Стахов поднял трубку.
— Ты уже прилетел? — звонила Антонина.
— Да! Что с Алешкой?
— Не знаю-ю-ю, — она заплакала, — меня не пускают к нему.
— Где ты?
— В Центральной детской, — торопливо сказала она. — Он тут, — она овладела собой и больше не плакала.
— Я еду…
11. Николай Павлович разговаривал с Мердером, когда доложили, что Кущин доставлен во дворец.
— Отлично, — сказал государь и со всей официальностью добавил: — Доложи об этом генералу Чернышову... Нуте-с, — обратился к Мердеру.
Воспитатель цесаревича, затянутый в военный мундир, большелобый, с аккуратной ниточкой усов, с пышными, тщательно ухоженными бакенбардами, нравился Николаю. И он не жалел, что доверил воспитание сына этому пунктуально аккуратному человеку. Они говорили по-немецки, и Карл Карлович Мердер педантично, но с искренней заинтересованностью рассказывал об успехах и шалостях наследника.
Николай, занятый допросами, не знавший за прошедшие две недели ни днем ни ночью отдыха, почти не встречался с сыном, а потому и был рад каждому слову о нем.
Крупные глаза монарха, наследственно непроницаемые, то и дело покрывались влагой, и душа его трепетала от нежности.
Николай без памяти любил жену и эту невоздержанную юношескую страсть переносил на детей.
Он еще остро помнил восторг, его обуявший, при известии о рождении первенца. Без толку фланируя тогда по дворцу, гордый и счастливый, останавливал каждого и с фамильным достоинством, которое неожиданно возникло в нем, сообщал новость.
Дежурившему во дворце поручику Ростовцеву сказал:
— Служи хорошенько. Будь отменным слугой царю и отечеству и строгим отцом своим детям. Сколько тебе лет?
Ростовцев ответил.
— О, ты мог бы сейчас, как и я, держать на руках сына...
— Так точно!.. — рявкнул Ростовцев, пучеглазо и преданно уставясь в лицо Николаю.
— «Так точно»! — передразнил Николай и похвастался: — А у меня сын.
Карл Карлович Мердер, понимая, что государя ждут неотложные дела, все-таки не спешил, подробно описывая последнюю шалость цесаревича. Николай умилился. И, достав безукоризненно белый платок, отвернулся к стене, промокая слезы.
Круглые глаза Мердера были полны признательной и преданной влаги.
Отпустив его, Николай Павлович несколько мгновений посидел не двигаясь, приводя происходящее в нем в порядок. И когда флигель-адъютант неслышно появился из-за портьеры, убрал его жестом, давая понять, что ни в ком не нуждается и хочет побыть один.
Короткие мгновения покоя были необходимы, чтобы перейти от точной, все еще звучащей в ушах немецкой речи к обычному деловому ритму, который он задавал себе, самовозбуждаясь.
Эта страсть к внутреннему возбуждению и абсолютному покою снаружи была чертой его характера.
Пружинисто поднявшись с места, Николай Павлович как бы определил стройность и силу ног, поигрывая мышцами икр и бедер, обтянутых сукном военных панталон. Легким движением узкой, но ухватистой ладони поправил чуть подвитые и слегка напомаженные волосы, прошелся по кабинету хищным шагом рыси и, раздвинув портьеры на окне, долго смотрел в ночь, угадывая неясный свет звезд.
Снова было ненастье, и ушедший день чем-то напоминал тот, первый день его царствования. На дворе по-прежнему слякоть, а надо быть крещенским морозам.