Он сохранил себя в двадцатилетнем одиночном заключении, подчинив бытие только мысли, переиначивая и даже творя мир заново.
Там он был Творцом, равным богу.
«...Отчего? Почему? Для чего? — при познании, что бог есть, превращаются в бесполезную схоластическую форму. Отметим особо — при познании! Не просто уверовать, но и познать.
Истина есть не что иное, как познание, что бог есть.
Познание, что бог есть, — есть совершенное наслаждение Умом.
Познание это обильно и составляет суть мыслящего человека.
Как все гениально просто: я, веруя, познаю бога. А бог всемогущ и беспределен. Значит, познавая бога, я бесконечен в познавании его и всемогущ в своем познании. Мысль моя, в таком случае, не ограничивается мыслью, которая прилична тому или другому времени или общности. Такому познанию нет границ. Познавая бога, я вижу всю несостоятельность главенствующей нынче философии.
Познанне это чисто абстрактное и над всем довлеет. К нему все может быть приводимо и доводимо, и все с ним может быть соглашаемо.
В моей вере высшее исключает низшее, приходящее — пройденное, познаваемое — познанное. Это стремление к высшему совершенству бесконечно, поскольку понятие бога беспредельно.
Глубок, могуч, многообразен, свободен и бессмертен человек сим познанием...»
Снова меняли лошадей. И опять всходила голубая звезда в жалком обмылке окошка, а Кущин по-прежнему был бодр, не сомкнув и на минуту глаз.
Веря в бесконечное совершенство и познание, он не думал о близком конце, который ясно предчувствовал, но не мог понять: зачем потребовалось императору снова везти его на край земли, в Агадуй, где отбыл он два года после освобождения из равелина. Мог бы убить где-нибудь и поближе.
Он был одним из прошедших по делу о происшествии 14 декабря, кто открыто презирал своих судей и следователей, ни разу не унизился перед ними, не назвал ни единого из своих друзей и товарищей и, будучи оправдан Тайным комитетом, все же караем несоизмеримо жестоко, чему не было найдено объяснений ни современниками, ни потомками...
3. Стахов вернулся в поселок. В гостинице дежурная с виноватым лицом протянула ему телеграмму.
«Сын больнице перелом позвоночника Антонина», — прочел Стахов…
4. — А коли, ваше благородие, снег пойдет? Кудыть мы на колесах-то? — говорил возница фельдъегерю, указывая шапкой.
Там, в степи, за крутым увалом, густо дымилось и черные столбы подпирали небо по всему окоему.
За Байкалом легкий возок сменили на рессорную кибитку. В степях все еще не было снега и дул холодный и острый, с частицами кремниевой пыли ветер.
И вот теперь решали: ехать ли немедля или подождать снега и снова встать на полозья. До Агадуя, в полном безлюдье, следовало катить еще не менее четырех суток.
Фельдъегерь колебался. Промерзнув за дорогу по степи, устав от бессонницы и тряски, он склонялся переждать тут приближение снегопада, но его волновало, что местный начальник, дикий и нетрезвый, вопреки предписанию содержать арестованного строго и в заключении, отправил Кущина на село в мирскую избу.
— А куда мне его девать, поручик? У меня в централе больше чем гороху в мешке напихано. Да и разве это люди — животная одна. А он — человек. Я его знаю. — И, зевая, крестил похмельную, заросшую рыжей щетиной пасть.
Кущин отгрелся и выспался в избе местного старожила, фельдфебеля Пахомова. Тот был мужичок зажиточный, имел самовар, твердое жалованье, трех сыновей и работящую жену.
Кущин помнил Елистрата Пахомова по прошлой остановке в централе, когда возвращался из Агадуя «свободным» на поселение в Иркутск.
Теперь он отдал Елистрату деньги, часы, летнее платье и сапоги.
— К чему, батюшка? — удивился Пахомов.
— Мне уже не сгодится. Обратно не поеду. Часы ни к чему. А до летнего платья и сапог не доживу.
Ночью выпал снег, валил до утра. С восхода показалось накоротке солнышко. Потом снова завьюжило, но выпившие по случаю белотропа возницы погоды ждать не стали.
Санный поезд из трех возков выехал из Централа в белую мглу 27 ноября одна тысяча восемьсот пятидесятого года.
Кущин ехал к своему пределу.
Слово его дошло до адресата, и Николай, верный себе, откликнулся на него новой карой.
5. Перед отлетом в Забайкалье у Стахова с женой состоялся решительный разговор. Было это на даче, и никто им не мешал. Сын с утра умотал на деревенскую улицу, прибежал только на минуту с пунцовым от здоровья лицом, занятый и чуть даже ошалелый.
— Дайте поесть, — сказал и, сорвавшись от стола к окну, завопил: — Володька, я счас!..
Решено было, что дальше так жить нельзя. Что каждый «тянет» в свою сторону, у каждого своя жизнь, а семьи нет.