Усмехнувшись, Николай снова, теперь пружинисто, поднялся и отлаженной хищной походкой прошел к простенку меж окон. Открыл тайник, не глядя вынул нужный пакет, присоединил к нему так и недочитанное письмо и, чему-то улыбаясь, перешел к камину.
Он легко развел огонь и стал неторопливо кидать в него страничку за страничкой, извлекая их из пакета.
Лицо его было невозмутимым, по обыкновению, надменным, и только глаза, по-рысьи всевидящие, были полны ярости и близкого безумия.
На мгновение он задержал в пальцах один из листков, разбирая ранее им самим подчеркнутые строчки:
«..По причине ничтожной, понятной только мне и Вам, был переменен доклад, и все дело пошло не по официальному производству, а по бумагам, писанным в Собственные руки...»
Перечел еще раз и кинул листок в пламень…
7. В Агадуе Кущина поместили в тот же каземат, что и прежде. Узкая каменная щель с крошечным окошком под потолком была отделена от других казематов длинным коридором.
Вещи, которые он привез с собой, скоро и необязательно осмотрел начальник централа и разрешил взять с собой.
Это удивило Кущина. В прошлом в каземат разрешалось брать строго ограниченные предметы, остальное хранили в цейхгаузе и выдавали по особому разрешению при крайней надобности.
Дорога не утомила Кущина, и он, продолжая чувствовать себя бодрым и здоровым, принялся за чтение; написал несколько писем — сестре, друзьям, занялся переводом на современный русский Библии, имея, кроме церковнославянского изложения, еще и французское, английское, немецкое и древнееврейское.
Первая неделя, по прежнему опыту, самая тяжелая на новом месте, прожита была легко. Не тревожили, разрешая заниматься и думать. Он подолгу гулял вдоль крепостной стены на внутреннем дворике.
Кущин вспоминал, как впервые, кажется, за пять лет полной изоляции, его выпустили на прогулку в крохотный дворик тюрьмы Алексеевского равелина. Была весна. И даже в тот каменный колодец заглядывало солнце и набегал упругий, чуть солоноватый воздух Балтийского моря.
По странному какому-то действию он обнаружил на голом камне двора крохотное семечко яблони. И опять же, повинуясь странности своих желаний, посадил его в землю в расщелине меж двух глыб. Семечко дало росток, который не погиб и на следующую весну. А спустя время Кущин ел с того, взращенного на тюремном дворе, дерева яблоки...
...Ночью он проснулся от шагов. Прислушался и, как наяву, увидел зажатую в тесный камень лестницу, пляский свет фонаря, тени на стенах, длинный коридор и людей, идущих к нему.
Шаги на мгновение замерли и возобновились снова. По коридору шли палачи. И Кущин отчетливо понял, что снова, без суда и следствия, решается его судьба. Минуты затянувшегося на многие годы поединка были сочтены.
Все еще по-прежнему стройным, каким его помнил Кущин в Итальянской зале Зимнего дворца при допросах, выше всех остальных на голову, в мундире Измайловского полка, по коридору шел Николай Первый.
Кущин резко поднялся с постели, стремительно оделся и стал ждать. Глаза их встретились.
«Боже мой, он же безумный!» — подумал Кущин и проснулся. Но шаги были. Они приближались к дверям его каземата. И пока…
8. В Коктебеле весна. Третье апреля.
Весь день солнце. Деревья еще не распустились. Обилие скворцов, чистых, сытых, в оперенье, отливающем синью. Я тут впервые.
Нежное солнце, нежный ветер.
Четвертого пошли в горы, дорогой к Южному перевалу.
Желтые огнецветы среди старой, сохранившей зелень травы.
Тропа по крымскому лесу, где я начинаю проникать в незнакомую мне природу. Пока еще все не мое, отстраненное и совсем не обязательное.
Но вот, посидев под кронами, сухими и голыми, вырезая палку, слышу палый лист и творение тайны в глуби весны. И начинаю приставать сердцем ко всему этому.
Лысый покатый бугор, засаженный по террасам кипарисами. Деревья посадили лет пять назад, а они все еще торчат беспомощно из земли и только буреют. Сосенки меж ними крохотные, но крепкие и зеленые — живые.
А над этой покатью, над этим плавным, словно бы размашистым подъемом черная громада вознесенного на дыбы камня — Чертов палец. Черный сфинкс, глядящий в неограниченный простор моря.
И первое ощущение — что это прекрасно, что это мое!
И взметенная недвижимая сила тянет к себе.
Как я люблю дикую красоту. Она кругом! Дикий камень, дикая земля, дикий простор...
Это мое!
И по-дикому, стихийно как-то прилепилась к скале старая хижина. И кроны одичавших садовых деревьев над ней как громадные хищные птицы.
Тут где-то был дом отца Муссы, он мне об этом рассказывал. Может быть, тот. Пустыми черными проемами окон и дверей в простор и небо...