Надо написать ему.
И дальше иду я уже по своей земле, по своему Карадагу, по своему Крыму. И восторг, так редко посещающий меня в последнее время, восстает в сердце.
Каменный сад невольников. Тени веков застыли тут. Черные, причудливые, оплывшие на горячем ветру времени, но все еще живые, подглядывающие за тобой, сторожащие каждый шаг и взгляд, каждую мысль... И белые глаза их — проломы в камне — пусты и бесконечны.
Кричат глубоко внизу, в долине, кеклики, потрескивают сухо шишки на соснах, И солнце, солнце, солнце устилает тропу. А впереди Великий провал, окольцованный горами и скалами.
Исполинским тритоном выползает на мягком брюхе гора Сюрю-Кая.
Поднимаемся к источнику; вода в нем, как воздух, не утоляет жажды.
Какая дикая власть камня вокруг, власть земли и красота. Ее невозможно ни осквернить, ни изуродовать, ни изменить, можно только уничтожить. Но, уничтожив ее, уничтожишь себя. Тут она вечна...
Анна Петровна Керн умерла 27 мая 1879 года. Гроб ее повстречался с памятником Пушкину, который ввозили в Москву.
Чудное мгновение было во всем, что писал Пушкин после нее, не подозревая, наверное, что это она вдохновила его и на «Онегина», и на «Бориса Годунова»...
За все это Анна Петровна заплатила жестокой ценою. На всю жизнь была обречена на страшную бедность и нищету.
Но не духовную.
Из письма Керн к Бакуниным:
«Мы, отчаявшись приобрести когда-нибудь материальное довольство, дорожим всяким моральным впечатлением и гоняемся за наслаждением души и ловим каждую улыбку окружающего мира, чтобы обогатить себя счастьем духовным. Богачи никогда не бывают поэтами... Поэзия — «богатство бедности».
Известно, что Анна Петровна с детства вела дневник, который потом отец ее употребил на обертки в своей горчичной фабрике.
Из плотной «старинной» бумаги, испещренной выцветшими чернилами, в старинном доме Васильчиковых, уже в канун двадцатого века взрослые и дети клеили забавные фонарики на елку, раскрашивая их в разные цвета.
Только спустя годы обнаружилось, что и фонарики, и подстилки в клетке канарейки, и обертки для домашних нужд — все эти бумаги из случайно забытого тут ящика с рукописями Александра Сергеевича Пушкина.
«Мы ленивы и нелюбопытны».
Анна Петровна ослепла. «Войну и мир» прочитали ей вслух.
Как, оказывается, близок нам Пушкин.
Керн слушает стихи Поэта и прозу Толстого.
Я читаю их и слушаю рассказ аккуратной чистенькой старушки в ее чистой избе, в которой бывал Толстой...
...Он любил эту женщину. Пусть неизмеримо коротко, потом долго терзаясь и каясь в своих дневниках... Но любил...
Написал письмо Муссе. Даже срисовал гору, хижину и деревья над нею. Может быть, узнает, порадуется…
Убийственна и точна характеристика, данная Пушкиным Александру Первому:
Всего две строчки, семь слов, но в них вся суть этого монарха. Тут и наружность Александра, и его характер, и время, и беспощадная правда.
До восшествия на престол Николая Пушкин его не знал.
И царю удалось обмануть Поэта при встрече в Москве в 1826 году.
Но ненадолго. Все последующее отношение Пушкина к Николаю — постижение глубочайшего ничтожества, творимого самодержавной властью. Пушкин оставил тому в письмах и рукописях сотни подтверждений.
Но поэтическое определение Николая Первого принадлежит Тютчеву:
Но как изворотлива и ловка ложь, как неуловима порою суета в сочетании с разного рода масками, в которые те и другие легко облачаются...
9. — Однажды Александр Первый обедал у графа Нарышкина. «Граф, — сказал он, — временами я чувствую необходимость в очках. Но не решаюсь». Нарышкин наклонился к императору: «Ваше величество, я знаю, у кого есть замечательные очки». — «У кого?» — «У Пестеля. Он тринадцать лет губернатор Сибири, но безвыездно живет тут, в столице, видя все, что происходит в Сибири...»
Агей Михайлович сделал паузу, поднял руку.
— Пестель? Анекдот? Нет! Родной батюшка пламенного революционера, автора «Русской правды», человека несгибаемой воли и чести! Парадокс? Да, парадокс. Но, увы, имеющий место в истории. И вы, будущие историки, не должны бояться таких парадоксов. Вы должны научиться твердо смотреть в глаза правде...
Агей Михайлович снял очки, спрятал их в футляр, давая понять, что первая вступительная лекция завершена.