И вот сидим мы на банкете, который студия «Беларусьфильм» устраивает на натурной площадке, где слева землянка, а справа штаб отряда – постоянно действующая декорация для белорусских плановых фильмов о партизанах. Стоят столы с большим количеством закуски, а вместо фляжек с партизанским самогоном странные, похоже, по случаю закупленные, кувшины с квасом и березовым соком. Ругаем почем зря «минерального секретаря» и «гуторим». А что еще делать? Не тосты же под березовый сок говорить. На это даже представители партии и правительства не решаются.
И вот среди общего нешумного трепа возникает слушок: «Горбачеву не понравилось». Якобы немилый нашим сердцам «минеральный» посмотрел фильм «Победа», и он ему то ли не по душе, то ли не подошел.
Этот слух заметно повлиял на расстановку сил. Вокруг меня закружились фестивальные бабочки успеха – молодые актрисы театра и кино, на меня стали показывать пальцем и знакомить с важными генералами, а когда все уже кончилось, председатель жюри Виктор Туров сказал мне с некоторым облегчением: «Это сняло с нас груз обязательности нашего выбора». Словом, главный приз фестиваля получил «Отряд», а главный приз жюри был вручен Евгению Матвееву, постановщику «Победы».
Вы что-нибудь поняли? Разъясняю: я сам ничего не понял из этих мадридских тайн и коридоров, но победителем фестиваля с тех пор считался «Отряд». Я получил государственную премию Литвы, был избран делегатом на революционный пятый съезд, там меня выбрали в контрольно-правовую комиссию Союза кинематографистов, и я, что называется, утвердился в правах, как равный среди равных, а не телевизионный довесок к кинематографу, каким считался, да и сам себя ощущал, до успеха «Отряда».
Так первые шаги Михаила Сергеевича по моей биографии привели к тому, что жюри вынуждено было принять трезвое решение, оказавшееся для меня судьбоносным.
Первый раз я его увидел по телевизору, нет, не буду врать, видел, видимо, не в первый, а вот разглядел… Горбачев собирался во Францию, впервые в качестве руководителя государства. И, как я понял, все должно было быть как у больших: перед отъездом лидер дает телеинтервью журналистам из страны, в которую едет, о целях визита, желаемых результатах, все, как положено.
Ну и давал бы себе в кремлевском кабинете или на Старой площади, так нет: хочу как у больших, пусть все смотрят, как я это делаю. И это оказалось средневековой пыткой, и ее показали по центральному телевидению в прямом эфире в соответствии с пожеланиями заказчика.
Сейчас мне кажется, что сделал это Михаил Сергеевич в подражание любимой женщине – Маргарет Тэтчер. В любом случае эти две телепередачи советского ТВ в моей памяти связаны: Тэтчер, гоняющая, как зайцев, трио крутых советских международников – Бориса Калягина, Тома Колесниченко и Володю Симонова, говорю Володя, потому что он мой школьный одноклассник. И шоу Михаила Сергеевича, похожего на обиженного медвежонка, которого травит свора гончих.
И то, что это – прямой эфир, а не продукт монтажа с обаятельным голосом за кадром – это был его выбор. Не думаю, чтобы в первый год упоение властью было такое, что он повелся на чью-то провокацию. Нет. Он хотел того, что получил, но не ждал того, что получилось.
Он представлял себе, как это будет выглядеть? Думаю, нет. У этой формы общения с прессой на родине у него не было предшественников. Вот почему мне кажется, что именно железная Марго своей очевидной победой над пафосной и не уверенной в себе советской международной журналистикой подала ему этот, ставший для него мучительным, пример. Ведь в отличие от привычных советских, от единомышленников прошедших ту же партийную школу, что и он, доставшаяся ему пара (а, может, их было трое?) скользких и ловких, как окуни, журналюг не испытывала никакого трепета от встречи с главой чужого государства. Они ведь не пытались раздеть его на глазах у публики, они так понимали смысл своего дела, своей профессии: делать тайное – явным. Они в открытую задавали ему вопросы, которые он мог сам себе задавать только дома при закрытых дверях и окнах, или в ванной, пустив струю воды, чтобы не подслушали.
Я не помню ни одного вопроса и ни одного ответа из этой, по-моему, сорокаминутной беседы. Я не пытался найти ее в интернете или иным способом узнать хоть фамилии остальных действующих лиц. Я помню только свои впечатления от этого зрелища и до сих пор, вспоминая, пытаюсь до конца осмыслить, что же я видел и почему эта малая история так запала мне в голову и в душу.
Было совершенно очевидно, что он в эти минуты проклинал про себя тот день и час, когда решился устроить эту публичную самоэкзекуцию. Он не чувствовал себя ни лидером, ни руководителем, ни главой всего на свете. И жутко боялся, что это заметят собеседники или кто-то еще, понимал, что удержать это в секрете у него не получается, ненавидел собеседников, понимая, что они тут не виноваты, удивлялся их свободе и немного им завидовал.