Костя Лисовец достал из-под стола литрового Джонни Уокера, уже ополовиненного, разлил всем, кроме Ольги Титовой, которая прикрыла рокс ладонью:
— Мне хватит.
— Тебе тоже хватит, — сказал Эрик Юльке.
Та посмотрела на него, пару раз моргнула, словно не сразу поняла смысл его слов, но потом широко улыбнулась.
— Да, Костя. Мне и правда больше не надо.
— Пфф, ещё встань на задние лапки, вильни хвостиком и скажи: «Слушаюсь и повинуюсь, хозяин», — процедил Руслан Шулепов, презрительно взглянув на Юльку.
— Шуля! — хором одёрнули его. — Не начинай!
Эрик недобро сверкнул глазами, абсолютно чёрными в неярком свете комнаты. Их чернота казалась бездонной, она завораживала и вместе с тем немного пугала.
— Тебе что-то не нравится, Шуля? — спросил Эрик, чуть склонив голову набок. И как-то сами собой сжались кулаки, но руки он держал в карманах светлых льняных брюк, так что никто не увидел.
— Шуле всё нравится, — ответила за него Ольга. — Да, Шуля?
— Ага, — скривился Шулепов. — Я просто в диком восторге.
— Извинись перед Юлькой, — велел ему Эрик.
— Ага, щас, разбежался, — ухмыльнулся Шулепов. — Это ты ей можешь указывать, что делать, а мне…
— Шуля, хватит! — пресекла его Титова. — Мы же договаривались: без этих ваших… Извинись, короче!
— Да, братело, ты это… не прав сейчас… — поддержал её Костя Лисовец.
— Да не надо ничьих извинений, — запротестовала Юлька. — Я не обиделась. Так что всё, проехали, забыли. Хорошо же сидим.
Эрик с Шулеповым обменялись красноречивыми взглядами, но развивать тему ни тот, ни другой не стал.
Шулепов уткнулся в телефон, а Эрику вот так с ходу накалять обстановку тоже не хотелось. То есть тянуло, конечно, жёстко, наотмашь мазнуть по физиономии Шули и стереть его гадскую ухмылку, очень даже тянуло, аж руки зудели, но он ведь не для этого сюда пришёл.
И так его в классе считают, мягко говоря, неуравновешенным. И если б не Юлька Куклина, которая почему-то вцепилась в него как клещ и всегда за него горой, то с ним, наверное, никто и не общался бы. Обходили бы по дуге, ну, в лучшем случае здоровались.
4
С Русланом Шулеповым они постоянно балансировали на грани открытой войны.
Так было не всегда. Классе в пятом, в шестом они хоть и не дружили, но вполне себе ладили. Да и в седьмом-восьмом умудрялись как-то сосуществовать на одной территории. А начиная с девятого между ними то и дело случались стычки. Чаще словесные, но несколько раз и до мордобоя доходило.
Шулепов был здоровый как шкаф и такой же неповоротливый. Сильный, конечно, да и папа-опер наверняка подучил его всяким приёмам и захватам. Но Эрик, гибкий и резкий, почти всегда умудрялся плавно уходить от ударов, и при этом стремительно атаковал сам.
Как раз за эти драки, после которых он, чаще всего, оставался целый и невредимый, тогда как Шулепов ходил весь побитый, что смотреть страшно, Эрика Маринеску и считали психом, с которым опасно связываться. За эти драки дёргали в школу мать, а его таскали по комиссиям ПДН. И директриса всякий раз грозила исключением.
Может, и сдержала бы свои угрозы, но Юлька Куклина — богатенькая избалованная девочка-припевочка, отличница, активистка, любимица учителей, — бегала к ней и заступалась: «Маринеску не виноват! Он защищался! Шулепов первый начал!».
Эрик ей потом небрежно бросал: «Не лезла бы ты, Куклина, куда тебя не просят. Без адвокатов обойдусь».
Юлька обижалась, называла его неблагодарной скотиной и бесчувственным чурбаном, клялась, что больше никогда слова хорошего про него не скажет, но при случае снова бежала, выгораживала, брала на поруки.
— Ой, Эрик, забыла тебе сказать! — Юлька стиснула его запястье. — Я же дала моей Викусе тебя послушать. Ну, помнишь, мы на берег ходили в начале июня? Ты тогда у каких-то парней гитару брал и пел… А я записала, вот. И показала Викусе. Она обалдела просто! Сказала, что ты очень круто поёшь. Серьёзно! Ещё сказала, что ты очень фактурный. А она в этом разбирается. Но главное, сказала, что если… ну… если вдруг захочешь подзаработать, она знает, куда тебя… в смысле, где можно будет петь за деньги… ну, она договорится, если захочешь. Вот.
Когда разговор при нём касался денег, Юлька становилась косноязыкой. Напряжённо подбирала слова, запиналась, заикалась. Эрик понимал — это потому что она боится его как-то задеть или обидеть, и против воли злился на неё за эти ужимки — уж лучше бы говорила прямо всё, что думает. А эта притворная деликатность и осторожность наоборот казались ему унизительными. Как будто подчёркивали, что он бедный и его жалеют.