Кларетта решила позвонить Муссолини.
"Бен, - сказала она. - Твоя жена здесь. Что мне делать?"
Ракель выхватила у неё трубку и заставила мужа признать, что он знал о её пребывании на вилле. Она впала в ещё большую ярость и сказала Кларетте, что фашисты ненавидят её ещё больше, чем партизаны. Кларетта дважды падала в обморок и Буффарини-Гвиди пришлось бегать за нюхательной солью. Придя в чувство, она сидела в кресле и беспомощно плакала. Шпеглеру показалось, что, уходя, Ракель тоже заплакала.
Любовница и жена скандалили из-за него, невестки все более раздражали, министры надоедали подробным изложением дел, которые его уже не интересовали. Муссолини же все более стремился к тому, чтобы его оставили в покое. В первые несколько недель в Гарньяно он не поднимался с постели до десяти утра и отправлялся в офис на вилла делле Орсолини не ранее половины двенадцатого или двенадцати. Но весной 1944 года он стал вставать все раньше и раньше и часто приходил в офис уже в восемь часов. Оставался там до двух, затем возвращался на виллу Фельтринелли для легкого ланча, который съедал, как всегда, так быстро, что часто, закончив еду, уже уходил, когда другие только приступали к ней. К трем часам Муссолини возвращался в свой офис или же принимал посетителей в плохо обставленной и безвкусно убранной гостиной, оставаясь там до восьми или девяти часов.
Хотя дуче и проводил очень много времени за рабочим столом, его прежде всего занимали не практические вопросы, а проблемы философского или личного характера. Лишь иногда какой-то вопрос, связанный с управлением, занимал его ум и поглощал внимание, но, как правило, он не заслуживал того внезапного интереса, который Муссолини к этому проявлял.
Дуче ненавидел сумерки. Как только начинало темнеть, он отправлялся в дом и включал в своей комнате свет. Однажды электричество выключили и Квинто Наварра, который снова вернулся к дуче на службу, внес свечу. "Но он не мог вынести плохого освещения и ушел к озеру, где провел время бросая камешки в воду до тех пор, пока электричество не включили", - вспоминал Наварра.
Каждое утро его посещал итальянский врач или профессор Захариа, чтобы проследить, дает ли результаты рекомендованная ими диета. Захариа заметил, что дуче слишком бледен, на изможденном лице лишь его черные глаза временами горели странным лихорадочным светом. Утром Муссолини выпивал только чашку чаю, потом съедал очень легкий завтрак и обед. Молока он теперь вообще не пил, хотя в прошлом употреблял его в больших количествах. Обычно дуче ходил в непривлекательной форме фашистской милиции. Будучи всегда отглаженной, она висела на нем мешком, а черные воротнички рубашек, казалось, были слишком велики и открывали его когда-то массивную шею, складки и морщины которой делали её теперь похожей на шею черепахи. Муссолини следил за тем, чтобы голова его была всегда хорошо побрита, а два раза в месяц из Гардоне приезжала девушка, чтобы делать ему маникюр. Но это были единственные проявления той суетности, которая заполняла его жизнь прежде. "Только изредка, - говорил Наварра, - дуче пребывал в хорошем расположении духа, и за этими редкими моментами всегда следовали долгие, черные часы печали".
"С течением времени муж стал ещё более задумчивым, - вспоминала Ракель. - Судя по его словам, смертельная борьба, развернувшаяся между итальянцами, причиняла ему постоянные страдания. Даже во время еды он оставался мрачным и подавленным. Иногда вслушивался в тишину и неожиданно спрашивал меня: "Что ты говоришь?"
Несомненно, что борьба, о которой упомянула Ракель, к концу 1944 года по своему масштабу стала перерастать в гражданскую войну.
Насколько легко было убедиться в величии этой трагической фигуры в обстановке, когда сама природа способствовала излиянию чувств, настолько труднее стало это сделать в маленькой тесной комнате на вилле Орсолине, где Муссолини обычно встречался с журналистами. Одна из них, Мадлен Мольер, так описывает свои впечатления от встречи ним. Прежде всего, она едва узнала в этом человеке дуче. С бритой головой, бледным лицом и тусклым взглядом он больше походил на узника, чем на президента. В глазах застыло выражение покорности, но отнюдь не униженности. Его смирение, готовность подчиниться судьбе несли оттенок сожаления и примирения.
"О чем вы хотите меня спросить, - задал вопрос Муссолини, обращаясь к Мадлен, - я вас помню, семь лет назад вы приезжали в Рим. Тогда я был действительно интересным собеседником. Теперь же я фактически покойник. Но я ничего не боюсь. Смерть не страшит меня. Я думаю, что она - своего рода благодарность Богу за его земные страдания... Сегодня утром ко мне в спальню случайно влетела ласточка. Она отчаянно билась о стены, пытаясь найти выход, но в конце концов обессиленная упала на мою кровать. Я осторожно, чтобы не причинить ей боли и не испугать, взял её в руки, открыл окно и разжал ладони. Сначала она, видимо, не поняла, что произошло и со страхом смотрела по сторонам, затем расправила крылья и с радостным щебетанием вылетела из комнаты. Этот птичий восторг запал мне в душу. Для меня никто уже не откроет окна, чтобы выпустить на свободу. У меня теперь только один выход - умереть. И это справедливо. В своей жизни я совершал ошибки и готов за них заплатить, если только цена моей жизни окажется достаточной платой. В тех случаях, когда принимаемые мною решения вытекали из моих ощущений, я никогда не совершал ошибок, но когда я следовал велению рассудка, то ошибался очень часто".
"Да, синьора, - продолжал Муссолини, - со мной все кончено, мое солнце закатилось. Я ещё продолжаю исполнять обязанности, но все уже не имеет смысла. Я жду, когда представление окончится, наблюдая за этим фарсом как бы со стороны. Мое самочувствие оставляет желать лучшего, уже в течение года я ничего не ем, кроме протертой пищи, не пью, не курю... Возможно, что мое предназначение было лишь в том, чтобы указать путь моему народу, но в таком случае скажите мне, видели ли вы когда-нибудь расчетливого и благоразумного диктатора?"
Чтение - вот что доставляет ему удовольствие. Он много читает, прежде всего книги великих философов. И, пожалуй, это единственное занятие, которое его увлекает. Он надеется, что книги останутся с ним до последнего дня жизни.
Когда его спросили о Чиано, Муссолини ответил: "В то январское утро я понял, что это моя судьба, я почувствовал тогда, что смерть моя близка, но ужасная агония затянулась. Я ощущаю себя капитаном тонущего корабля: корабль гибнет на моих глазах, а я вцепился в маленький плотик среди бушующих волн, всецело во власти стихии. Я кричу, но никто меня не слышит. Но когда-нибудь мир ещё услышит меня".
Писательница Пиа Реджидори Корти захотела обсудить с Муссолини некоторые политические проблемы современности, но он не пожелал говорить об этом. Он предпочел завести разговор о Мадзини, Гарибальди, о философии, о любви, наконец. "Любовь недолговечна, - говорил он, - рано или поздно она проходит, потому что любовники неспособны понять друг друга до конца". Корти пыталась возразить: очень часто кратковременную страсть или увлечение люди склонны принимать за любовь.
НАЧАЛО КОНЦА
14 апреля 1945 года, когда обсуждался план по организации сопротивления союзническим войскам, уже находившимся в Италии, Муссолини был немногословен. Создалось впечатление, что он намерен одобрить план без обсуждения. Казалось, его голова занята другим: как достойно встретить смерть. Когда все же началось обсуждение, и Грациани выступил с резкой критикой плана, обвиняя Паволини в том, что тот многого не учел при его разработке, Муссолини спокойно сказал: "Никто не обязан ехать в Вальтеллину. Каждый пусть решает за себя". На следующий день Муссолини беседовал с отцом Эусебио, армейским капелланом, с которым прежде встречался в Гарньяно, Это была их последняя встреча. Муссолини находился в подавленном состоянии и выглядел, как покойник. У него уже не было сомнений, что дело проиграно. Более того, было предчувствие, что его ожидает насильственная смерть. Однажды в разговоре с сестрой, когда речь зашла о смерти Мадзолини, он сказал: "Бедняга. Но он умер в своей постели, как того желал. А кто знает, где нас настигнет смерть и где будут брошены наши кости!" Через два дня его посетил другой священник, Дон Панчино. "Давайте попрощаемся, отец, - сказал ему Муссолини, - благодарю за ваше заступничество перед Богом. Прошу вас не оставлять меня в своих молитвах, я в этом очень нуждаюсь, так как знаю, что буду убит". Таким же обреченным и смирившимся дуче предстал перед Динале, старым революционером, знавшим его ещё со времени пребывания в Швейцарии. "Я во власти горьких и мрачных предчувствий, - сказал он ему, - ими наполнен воздух". Видимо ощущения надвигающейся катастрофы, пережитые им накануне ареста в Риме, вновь всплыли в его сознании. "Я чувствую себя распятым на кресте. Я много раз испытывал судьбу, и вот, наконец, она повернулась ко мне спиной. Перед смертью все верующие надеются на милость божью. Как я им сейчас завидую! У меня все позади. Я играл до конца, но проиграл. Я оставляю этот мир без ненависти, без обиды, без гордыни. Addio".