Вот, например, запись о «Дочери Иеффая»: «…бледно-розовые и бледно-голубые одежды на нейтральном сером фоне земли и черных кипарисов… Красное одеяние Иеффая… немного красновато-коричневого, немного чуть розоватого… Переходящие тона синего неба… серо-фиолетовая тень на переднем плане… Поискать бирюзовый оттенок синего…»
Он бился над вопросом о соотношении искусства и искусственности: «…рисуй прямую линию косо до тех пор, пока она не начнет казаться прямой». Он не терпел условных поз и склонялся к реальности: «…пиши людей в их привычных, типичных позах… Если человеку свойственна улыбка, пусть он улыбается на полотне».
Смуглолицый Дега имел орлиный нос и томный взгляд полуприкрытых веками глаз. Итальянец по происхождению, он был сыном процветающего неаполитанского банкира Огюста де Га и красавицы креолки Селестины. Она родила его в 19 лет. Потом у нее было еще семеро детей, из которых выжили пятеро. Сама Селестина умерла в возрасте 32 лет.
Эта яркая, импульсивная молодая женщина с экзотической внешностью, настоящая креольская красавица с нежными глазами, носила пышные присборенные юбки с приколотой у пояса розой. (Всю жизнь Дега с подозрением относился к женским духам и ненавидел цветы.)
Несмотря на то что за свою короткую жизнь Селестина успела завести серьезный роман с младшим братом Огюста, муж был убит горем после ее смерти. Долгие часы он проводил в одиночестве, слушая итальянскую музыку и апатично наигрывая на фортепьяно.
Дега было 13, когда умерла мать, и он еще учился в лицее Людовика Великого на улице Сен-Жака. Хотя порой, по свидетельству учителей, мальчик бывал подавлен и отрешен, тем не менее во время учебы он завел друзей, с которыми не расставался всю жизнь. Среди них Анри Руар, Людовик Алеви и Поль Вальпинсон. Отец последнего Эдуард коллекционировал живопись и дружил с Энгром. Дега проводил летние каникулы в его загородном поместье. Имение Вальпинсонов Мениль-Юбер находилось неподалеку от провинциального ипподрома в нормандском Аржентане.
Окончив школу 27 марта 1853 года в возрасте девятнадцати лет, Дега начал учиться юриспруденции. Но его страстью было рисование, и уже 7 апреля он получил разрешение копировать в Лувре. Когда Дега заявил, что хочет стать художником, отец не сказал ни слова. В 1854 году Дега бросил занятия юриспруденцией и записался в студию Луи Ламота, ученика Энгра, где навсегда усвоил, сколь важен для живописи рисунок, и научился с глубоким почтением относиться к старым мастерам.
Хотя Дега был великим краснобаем и завсегдатаем Больших бульваров, чувствующим себя как рыба в воде в барах и кабаре, его поведение казалось более нарочитым, речь – более насмешливой, а парижский лоск – более показным, нежели непринужденный стиль Мане. Дега рассматривал разговор как своего рода коммерцию – через вербальный спарринг завоевываешь очки в глазах окружающих, и Мане удовлетворял его жажду без конца блистать остроумием. Дега снискал репутацию выдающегося острослова. Его высказывания запоминали и повторяли. Однако при всей любви к общению, в глубине души он был робок и по натуре оставался одиночкой.
Студия была его святилищем, и работал он всегда в полном уединении. Никто не имел права входить в нее, не говоря уж о том, чтобы присутствовать при работе ее хозяина. Светские сплетни – это пожалуйста, это даже обязательно, но пустую бессмысленную болтовню об искусстве он ненавидел. «Все кому не лень думают, что рисовать – то же самое, что спекулировать на рынке акций, что живопись появляется в результате столкновения амбиций молодых людей». Такого рода болтовня – просто разновидность торговли, считал он: «…оттачивает ум, но затуманивает здравость суждения».
Дега работал у себя в студии с утра до вечера. Его жизнь была размеренной, как звук метронома.
– Уверяю вас, – сказал он как-то, отвечая на вопрос о своей живописной технике, – нет на свете менее спонтанного искусства, чем мое. То, что я делаю, есть результат размышлений и изучения старых мастеров. Я понятия не имею о вдохновении, стихийности и темпераменте.
С натурщицами он обращался так же сурово: ему и в голову не могло прийти льстить им и ухаживать за ними, как это делал Мане. Глядя на девушку, Дега видел лишь плоть, костяк, сплетение мышц, натяжение связок.
– Вы полагаете, что это мой нос, мсье Дега? – как-то возмутилась одна из них, глядя на свой портрет. – У меня никогда не было такого носа.
Он тут же выставил ее на улицу, швырнув вслед вещи. Но когда другой натурщице сказал, что у нее ягодицы – как груши, она повсюду хвастливо повторяла этот комплимент.