Лианна, слушая его, невольно подалась вперед и наклонилась к Джону, но тот, взяв ее за плечи, мягко удержал девушку.
— Не надо. Так будет только больнее. Я всю жизнь старался поступать по чести, и, хотя у меня немного ее осталось, я не хочу, чтобы мое бесчестье навредило тебе.
— Честь? — Лианна снова разозлилась — О, да, мужчины так любят говорить о чести, только расплачиваются всегда женщины. Ты не думал о том, что уж коль скоро я была готова отдаться тебе, то была готова и принять последствия? А ты пытаешься решать за меня, как будто я ребенок! Отпусти меня!
Джон опустил руки и покачал головой.
— Я не решаю за тебя. Но ты дала слово, и из-за меня едва не нарушила его. И за это мне нет прощения. А что касается платы — то никто не знает, похитил ли принц Рейегар мою мать или она сбежала с ним по своей воле, взял ли он ее силой или по любви — знаю только, что они страна заплатила за это годами войны и многими тысячами жизней, включая их собственные. Я не хочу повторять его ошибку.
— И ты готов ради чести, ради мира и спокойствия людей, которые даже не узнают об этом, отказаться от всего?
— Да — это была ложь, не был он ни к чему готов, но не мог сейчас сказать это Лианне. Ни к чему ей знать.
— Даже несмотря на боль? На разлуку?
— Думаешь, мне не больно? Думаешь, у меня не разрывается сердце от одной мысли, что я никогда не смогу прикоснуться к женщине, которую люблю, и которая любит меня, не смогу назвать ее своей открыто, разделить с ней дни и ночи? Но другого выбора у нас нет, Лианна. Потому-то я и говорил, что-то, что произошло сегодня, было ошибкой. Возможно, промолчав, мы облегчили бы друг другу будущее, но теперь уже поздно, и нам придется с этим жить, и за это я прошу тебя простить меня.
Джон криво, болезненно улыбнулся и встал с земли, протягивая руку. Она сделала вид, что не заметила ее, встала сама и пошла к лошади, не оборачиваясь, но, уже схватившись за луку седла, вдруг вернулась и бросилась ему на шею, покрывая поцелуями его лоб, щеки, губы, подбородок, пытаясь этой отчаянной последней вспышкой страсти убедить, покорить, изменить его решение — и в первые мгновения Джон ответил на ее поцелуи — не мог не ответить. Но тяжесть ответственности — за нее, за королевство и за себя — не дала ему поддаться ей окончательно, и спустя какое-то время он нежно отстранился, а потом крепко обнял Лианну, прижимая к себе, запоминая на всю жизнь ощущение ее тела в его руках — рост, очертания, запах, упругость груди и бедер, и вкус ее губ, и напоследок поцеловал ее сам. Этим поцелуем он снова признавался ей в любви, клялся в верности и одновременно словно запечатывал некую дверь, которую они оба никогда не будут иметь права открыть.
Лианна поняла это, и, когда он разомкнул объятия, взглянула на него долгим взглядом, в котором было все — и любовь, и отчаяние, и последняя безумная надежда — а потом все же отвернулась, вскочила на лошадь и, вонзив ей шпоры в бока, пустила галопом и поскакала прочь.
========== Глава 5. Вопрос ==========
После этого разговора Джон вернулся в усадьбу Мормонтов, не замечая ничего вокруг. Он еще чувствовал на своих губах сладкий вкус ее поцелуев, а пальцы еще помнили ощущение ее кожи. Он мотал головой, точно конь, одолеваемый слепнями, пытаясь отогнать слишком свежие воспоминания и заменить их мыслями о том, что он поступил правильно и честно, но лицо Лианны, ее взгляд, полный отчаяния, не давали ему почувствовать себя правым. Всю ночь он проворочался в своей постели, пытаясь найти ответ на вопрос, правильно ли он поступил, но ответ не приходил, и Джон с тоской думал, что никто другой также не даст его. Как и много раз прежде, он остался наедине со своей совестью. Тогда она говорила ему, что делать, и как, и сурово обличала, если он поступал вопреки ее голосу — а сейчас молчала, впервые подчинившись голосу сердца.
Внезапно он начал думать о своем отце — точнее, о том, кто его отец. Почти двадцать лет жизни Джон считал себя сыном Эддарда Старка, пусть и незаконнорожденным. Он знал, что в нем течет его кровь, был похож на него лицом. Он подражал ему, обожал его, восхищался им, он был для него примером. И все это рухнуло в один день, когда он узнал, что Нед Старк был ему не отцом, а дядей, что он лгал ему всю жизнь, пусть и ради его блага, и что кровь Старков в жилах Джона не от него, а от его сестры. И, самое главное, что его отец — Рейегар Таргариен, принц Драконьего камня. И сам он Таргариен. Даже имя, привычное ему с детства, ему не принадлежало, оно было не более, чем маскировкой, призванной спрятать его от мести Роберта Баратеона и холодной расчетливости Джона Аррена. Что ж, с этим Нед Старк справился, но Джон, узнав правду, еще долго лелеял в душе обиду. А самое противное — он продолжал считать себя бастардом, несмотря на эти рассказы о тайном браке его родителей, но теперь он ощущал себя сиротой гораздо сильнее, чем в детстве, когда у него не было только матери. У него словно бы выдернули землю из-под ног. Раньше он мог опираться на что-то — на Север, на Винтерфелл, на свою любовь к «отцу», «братьям» и «сестрам», детские воспоминания — теперь это все развеялось как дым, а что взамен? Башня в скалистых горах, мужчина и женщина, предавшие других мужчину и женщину, и война, залившая страну кровью. И он — как итог всего этого. Джон не говорил об этом ни одной живой душе, но в конечном итоге, именно это и стало главной причиной для того, чтобы надеть корону и сесть вместе с Дени на Железный трон — попытка искупить все то зло, что невольно принесли Семи Королевствам его родители.
Труднее всего было с Дейенерис. Когда он узнал, что делил постель с родной сестрой отца, его охватил ужас и стыд. Он помнил, как твердил ей, что они не должны больше, что это кровосмешение. Дени не понимала — да и как она могла понять, она, выросшая с мыслью, что выйдет замуж за брата, воспитанная на историях о бесчисленных королях-драконах, вступавших в брак со своими сестрами? А он смотрел на нее, и в глазах у него все двоилось — он видел и свою тетку, родственницу, которую нельзя любить, как любил он, хотеть, как хотел он — и свою возлюбленную, свою Матерь драконов, свою будущую жену. В конце концов, он убедил себя в том, что это его долг, их долг, но на самом деле — есть ли смысл врать себе теперь, когда Дени ушла к своим предкам? — он просто пошел на сделку с совестью, он позволил страсти взять над ним верх, уболтав себя словами об искуплении и долге перед страной.
Так чьим же сыном он был, накрывая в септе ее плечи своим плащом — Рейегара Таргариена или Эддарда Старка? А когда сидел на Железном троне, отдавая приказы и оглашая приговоры, и вспоминая Большой зал в Винтерфелле? А сегодня днем, когда, задыхаясь от страсти, обнимал и целовал Лианну Мормонт — чья кровь была в нем сильнее? И самое главное — есть ли у него выбор, или он обречен на судьбу, заложенную в него теми, кто его зачал?
Джон заснул на рассвете, так и не найдя ответа ни на один из своих вопросов. И весь следующий день он думал над ними, так что не сразу заметил, что Лианна исчезла — он не видел ее ни утром, ни днем, ни во время ужина в Большом зале. Это же повторилось на второй день, и на третий. На вопрос Джона сир Мертон, продолжавший свои попытки развлекать его, ответил, что его невеста так погрузилась в предсвадебные хлопоты, что у нее нет времени ни на что другое, и что его милость, ввиду их старой дружбы, извинит его. Джон понял, что его избегают, и горько усмехнулся про себя — у Лианны воля была сильнее, чем у него. Но вечером на третий день он обнаружил в своей спальне посередине постели клочок пергамента со спешно нацарапанной на нем фразой: «В старом хлеву, как взойдет луна. Прошу вас». Джон бросил записку в камин, но рука его дрожала — он сам не знал, отчего.