Эти мысли и многия другия, в безсонныя ночи роившияся в усталой голове бедной женщины, доставляли порою Сусанне нечто в роде злобнаго утешения. Она с злорадством говорила себе, что Мишель дурак и вовсе у него не такое благородное сердце, как она думала; она радовалась тому, что в их любви было не мало горечи, что сознание преступности и низости их связи должно их убивать; она радовалась, что им трудно видеться, что возникают постоянныя препятствия, мешающия их близости, что их мучает голод, который они не смеют насытить; ея тешило то, что они должны хитрить, что ложь жжет им губы. Но сейчас же это мнимое утешение разлеталось прахом: “как бы то ни было, думала она, они счастливы”. Тогда ей представлялось, что не вечно же это будет продолжаться, что на свете все кончается, кончится и это. И она представляла себе, что Мишель вернулся в ней разбитый, измученный, опозоренный, несчастный. Что он во всем ей признался и она ему говорит мягко: “Я все давно знаю: я прощаю тебя”. Или ей представлялось, что она поступит иначе, что это будет возмездием, что настанет тогда его очередь страдать:— “Ты сам на это пошел, терпи же последствия твоих поступков! что я могу для тебя сделать? Мое сердце умерло, ты его убил!”
Да, в банальностях привычнаго обихода, в правильной суетне регулярной жизни, исполняя обязанности хозяйли дома, принимая гостей, слушая их и им отвечая, в свете, в театре, сидя у постели своих детей, смеясь с ними, Сусанна думала все об одном, все эти мысли, и еще другия, более безумныя, жестокия роились в ея мозгу. Порою печальныя мечтания повергали ея в полубезсознательное состояние; все забыв, сидела она, отдавшясь их потоку, пока сладкий поцелуй не пробуждал ее: это Анни обнимала ее и спрашивала:
— Мама, ты не больна?
Или то была Лауренция, приподнимавшаяся на ципочки, чтобы достать до ея губ…
–—
Наконец гроза разразилась, внезапно, без всякаго видимаго повода. Тесье проводил в палате ужасную неделю. Дело шло о бюджете и в частности предстояла борьба из за сумм, отчисляемых на нужды церави, “budget des cultes”. Но радикальное большинство еще держалось. После трехдневной баталии, богатой всевозможными осложнениями, атака консервативной партии была отбита слабым большинством. Мишел оставался на своем посту, проявляя такую стойкость, такую энергию, что можно было подумать, будто он вкладывает всю дугпу в эти дебаты, и в тоже время терзаясь при мысли, что успех его тактики налагает на него новое бремя, которое украдет у него еще несколько из редких и без того минут счастья. Занятый, нервный, тревожный, он подавлял в себе эти чувства и напрягая всю свою волю, шел вперед. И одна только Сусанна, из тех, кто наблюдал за ним среди парламентской схватки, могла-бы угадать, что все эти возвышенныя слова, которыя повидимому заставляли трепетать его могучий властный голос, эти пламенные жесты оратора, все это оставляло его в глубине души совершенно равнодушным. Что бюджет, министерства, победа или провал его партии, совершенно его не занимают, как он ни распинается с трибуны.
Что он бросается в свалку только для того, чтобы заглушать муки сердца; что наконец, в минуту полнаго кризиса, когда страсти наэлектризовывают парламентскую чернь и она беснуется и ревет вокруг него, как ураган вокруг мачты, он думает о ней, все лишь о ней, ни о чем кроме ея.
В субботу, после последних усилий и поражения, Мишель вернулся домой, вместе чувствуя себя и счастливым, от сознания, что исполнил долг свой до конца, и утешая себя тем, что хотя и был побежден, но не может себя упрекнуть ни в единой уступке. В то же время он до того устал, что ему только и мечталось, кас он завалится спать. Дети были в маленькой гостиной с матерью. Он почти весело обнял Анни, взял Лауренцию к себе на колени, и вскричал, играя с ея локонами:
— Ну, кончено… Ух, давно пора! Теперь я просплю всю ночь, а завтра буду отдыхать… Кстати,— прибавил он безпечным тоном,— я встретил Бланку, и просил ее придти провести воскресенье с нами.
Анни, любившая Бланку, захлопала рученками. Но из груди матери, полубезсознательно, почти против ея воли, излетел крик:
— Я не хочу!..
Она почувствовала, что час объяснения наступил, что она более не в силах себя сдерживать. Она быстро отослала детей, сказав им, что их позовут обедать, и оставшись наедине с мужем, ждала.
— Как, ты не хочешь, чтобы Бланка обедала у нас в воскресенье? — спросил Мишель, усиливаясь принять удивленный вид и одолеть свое волнение.— Почему? Что с тобою?
Она поднялась и подошла к нему.