;”;— Ах, я отлично вижу, что ты предпочитаешь ее мне и что пожертвуешь мною!..
“Я подумал было, что это притворство, так эти слезы пришлись во время, чтобы взволновать мою совесть и победить меня. Я не могу видеть ее в слезах. Я уступил, но вместе с тем во мне пробудился гнев, я разсердился и на нее, и на себя самого, отчаяние сжало мое сердце.
“— Нет,— сказал я ей,— ты не будешь жертвой, потому что у тебя на это не хватит благородства. Как и всегда, лучшая будет и более страдать!..
“Но в тоже мгновение я раскаялся в сказанных мною злых словах. Но я чувствовал непреодолимую потребность отомстить ей за ту жертву, которую она меня заставляла прннести.
“Теперь все кончено. Мало по малу воцаряется спокойствие,— спокойствие наружное, хочу я сказать, потому что в моем сердце…
“Бланка вчера уехала в Лион, как говорила. Она уехала не простившись со мною, чтобы мне показать, без сомнения, что с ея стороны жертва безповоротная, что она не питает никакой задней мысли, никакой надежды. Бедная, милая девушка! Сколько ей пришлось выстрадать! Только я один могу это знать, потому что только я один разгадал тайну этой глубокой души, которая вся соткана из привязанности и потребности любить. Если бы ты знал до чего меня мучает мысль, что из-за меня она столько выстрадала! Да, мне кажется, что я испортил ей жизнь, что я забросил в ея сердце зерно страдания, отравил его, и какое бы счастье не выпало ей в будущем, оно уже не излечит ее сердце. И я ничего не могу сделать, ничего, у меня нет никаких средств исправить зло, причиненное мною, я не могу даже обратиться в ней со словом утешения, даже дать ей знать, что я страдаю так-же как и она, и что я не забыл ее! И мне кажется, что благодаря благородству ея души, моя любовь к ней удвоилась. До сих пор я только любил ее; теперь я ее обожаю. Мне она теперь представляется одним из тех исключительных созданий, которыя сверкающим видением проходит в пошлых сумерках человеческаго существования,— одною из тех душ, которыя совмещают в себе врасоту, величие и женственность…
“Как с этих пор пойдет все между мною и Сусанной? Как устроим мы нашу семейную жизнь, когда эти воспоминания будут стоять между нами и разъединять нас? Да, эти воспоминания выроют между нами непроходимую бездну. Теперь я знаю мою жену: потребны годы, чтобы она простила, если только она простит когда нибудь. И она права, я это знаю, но она могла бы не быть столь жестокой. Я не из тех, кого можно сломить силой. Я преклоняюсь только перед благородством души. Я словно вижу дно ея сердца, и нахожу его менее чистым, менее благородным, чем я думал. Мне кажется, что нас вечно будет точить глухая антипатия и недоверие друг в другу, но общность интересов и обязанностей сковывает нас. Вот уже третий день мы взвешиваем каждое слово, обмениваемся только незначительными вещами, каждый держится в стороне. Когда я возвращаюсь, я чувствую себя гостем, котораго терпят потому, что не могут вытолкать его за двери. Мои дети, мне по крайней мере так кажется, тоже переменились: бедняжки словно что-то угадывают и жмутся к матери. Все узы порваны, пламя привязанности погасло…
“Ты можешь понять, как я несчастен. Это моя вина, я это хорошо знаю, и несмотря на это так же страдаю. Да так ли еще я виновен? Что мог сделать я против чувства, которое овладело мною, прежде чем я успель его заметить? Но к чему разсуждать, искать причин, оправдываться? Пусть я подл, преступен, все-же я страдаю и ни о чем не могу думать, кроме своего горя.
“Пиши мне, мой добрый друг, прошу тебя. Ты один у меня, с кем я могу говорить откровенно.
“Мы еще свидимся в Аннеси. В этом году я возьму отпуск, я просто не могу работать, и ты представить себе не можешь, каким бременем ложатся на мои плечи все эти дела, роль, которую я должен играть. Я хочу, как раненый зверь, забиться в трущобу”. “Твой Мишель Тесье”.
V.
Известие, что Тесье попросил отпуск и уехал за месяц до окончания сессии, произвело в палате всеобщее изумление. Конечно, с некоторых пор стали замечать упадок его сил, перемена в лице и в манерах, показывавшая его крайнее утомление, не ускользнула от общаго внимания. Друзья его безпокоились и говоря о нем, всегда обменивались обычными фразами:
— Работа его убивает…
— Он надорвался…
— Он больше не может…
Удивлялись все таки энергии, с которой он преодолевал усталость.
И в самом деле, первыя две недели после семейнаго кризиса, Тесье действовал и говорил так, как будто ничего не случилось и он вполне владел своей мыслью. Он пожинал обычные ораторские лавры. Разсматривался проект закона, реформировавшаго церковное управление, инициатива котораго исходила от монсениора Русселя, и из-за котораго шла горячая борьба. Никогда еще атака партии нравственнаго возрождения не была так сильна; никогда еще фракция якобинцев не чувствовала себя столь близкой в гибели и так не сплочивалось, чтобы отстаивать власть, готовую выскользнуть из ея рук. Мишель руководил атакой: он произнес по этому случаю две речи, встреченныя публикой восторженно. Якобинцы взяли верх, но преимущества их были так незначительны, что их победа была равносильна поражению, казалось неминуемым падение кабинета.