Считали уже его погибшим. Самые друзья его не находили возможным его поддерживать. Оппозиция уже считала эту вероятную победу за собой, и радовалась бреши, которую удастся наконец пробить в сплоченном кабинете, а это позволит дружно аттаковать его партию, которая с каждым днем становится многочисленнее. В прессе тоже начались ожесточенные нападки и лишь газета Тесье, “Порядок”, сохраняла тон умеренный и избегала излишней резкости. Мишель по этому случаю должен был выдержать борьбу с главным своим сотрудником. Пейро, державшийся обычной тактики, желал, по его выражению, “всех замарать”.
— Момент как нельзя более удобный. Воспользуемся же им, чтобы до конца изобличить этих мошенников,— говорил он.
— Будем действовать согласно со своими принципами,— отвечал Мишель.— Мы часто упрекали газеты крайней левой за их разоблачения частной жизни противников. Не будем же им теперь подражать! Это может только нас самих запачкать.
Пейро уступил, но с убеждением, что они делают ошибку.
Торн, которому он жаловался, пожал плечами:
— Таким людям как Диль,— сказал он с разсудительностью,— все как с гуся вода.
В самок деле, Диля повидимому нисколько не тревожили нападки, сыпавшиеся градом на него: он сохранял на министерской скамейке свой спокойный цинизм, без малейшаго облачка на челе, без всякой неловкости в манерах. Его встречали в Булонском лесу, в театре, прехладнокровно выдерживающаго бинокли и лорнеты, устремленные на него со всех сторон.
— Да, этого не проберешь,— говорил Пейро,— надо быть большим искусником, чтобы суметь задеть его за живое. В тот день, когда должны были начаться прения о кредитах, Диль говорил с необыкновенной важностью, как человек уверенный в себе, опирающийся на собственное сознание своей невинности. Торн ему отвечал весьма едко, но не касаясь глубоко вопроса. Министерский оратор отвечат растянуто, бледно и плоско, как бы с намерением утомить и притупить внимание палаты. Речь его лилась монотонно, безцветно, действуя усыпляющим образом на слушателей. Затем оратор правой, в речи довольно впрочем вялой, воснулся наконец вопроса, занимавшаго всех: “что же делал г. министр колоний в то время как Черные плащи резали его солдат?” Ропот взволнованнаго ожидания прошел между депутатами и в публике, когда увидели Бажбеля, направляющагося в трибуне.
Наступал момент решительной схватки.
Президент совета министров прежде всего объяснил общие мотивы, по которым кабинет не может отнестись пассивно в дебатируемому вопросу. Затем он продолжал: —Есть еще и другия побудительныя причины, которыя обязывают меня поддержать одного из моих сотоварищей, который с тех пор, как мы заняли наши скамьи, постоянно заявлял себя, как деятельнейший, серьезнейший и нужнейший для дела сотрудник, и вы не будете удивлены, милостивые государи, что я касаюсь этого вопроса уже и потому, что уважаемый предшественник мой вынудил, до известной степени, в этому объяснению. Мы не можем сомневаться в том, что площадные толки не могут влиять на течение политических дел. Что весь этот шум и клеветы не подорвут нашей преданности интересам государства.
При слове “клевета” раздались протестовавшие голоса, заглушившие оратора, между которыми явственно прозвучал голос Тесье, среди всеообщаго волнения:
— Я прошу слова.
Звонок президента несколько успокоил толпу и Камбель продолжал тем же голосом, с той фразы, на которой его перебили:
— Мы видим, в других странах, как падают государственные люди, в высшей степени полезные для их отечества, благодаря обвинениям, которыя подрывають безупречность их репутации. Это печальное зрелище, котораго, я надеюсь, мы не будем свидетелями здесь.
Милостивые государи, мы требуем от тех, кто правит нашими общественными делами, чтобы они держали государственное кормило чистыми руками, мы знаем их обязанности как по отношению к нам, так и по отношению к ним самим, и требуем от них безупречнаго исполнения долга, но мы не можем поднимать завесу с их интимной жизни, которая принадлежит лишь им самим, до того дня, когда публика узнает о ней благодаря гнусным сплетням. Нет, такого дня не настанет…
Палата вновь заволновалась; на скамьях правой послышались возгласы. Но Бамбель как только получил возможность продолжать, оставил личный вопрос, как бы истощив его; и вдался в общия широковещательныя объяснения. Его плохо слушали. В воздухе чувствовалась приближающаяся гроза. Палата находилась в крайне напряженном состоянии. Чувствовалось, что если бы теперь раздался авторитетный голос человека действительно безупречнаго, его честный ответ разрушил бы софистическия уловки министра и кризис, долгое время подготовлявшийся, наконец бы разразился. Между тем как внимание палаты ослаблялось, и Бамбель, чувствуя, что теряет почву, продолжал свою речь, Торн сказал Мишелю: