— Говорить с нею, зачем? разве не довольно просто написать?
— Нет, этого мало, я хочу говорить с нею, я должен сказать ей все то, что уже писал ей тогда, она послушалась однажды, значит послушается и теперь, т. е. поймет, что ей необходимо выйти замуж, необходимо для нея, для меня.
— У тебя хватит мужества сказать ей это? Ты значит не любишь ее больше?
В последних словах Сусанны прозвучала радость.
— Да, у меня хватит мужества сказать ей это,— повторил Мишель и замолк.
Сусанна поняла весь смысл этой недоговоренной фразы и омрачилась.
— Если ты хоть немного еще любишь ее,— глухо вымолвила она,— тебе не следует видеться с нею.
— A между тем я увижу ее,— с мягкой настойчивостью ответил Тесье.
Глаза Сусанны вопросительно глянули на него, ей хотелось прочест, не были ли его слова косвенным ответом на ея мучительный вопрос. Но он оставался непроницаемо спокоен.
— Если ты ее хоть немного любишь…— повторила она, и вдруг ея мысли внезапно переменили направление, в ней проснулась нежность к мужу, она подошла к нему, и обвив руками его шею, с прежним чувством поцеловала его долгим поцелуем, сказав:
— Мишель.
Тесье прижал ее в себе, еле сдерживая слезы. Его сердце словно растаяло от этого сочувствия, от неожиданной ласки.
— Я верю тебе,— сказала Сусанна. — Иди, ты можешь идти, я знаю, что ты всегда поступишь так, как должен поступать.
Она ушла оставив его одного. Несколько минут Мишель сидел с видом человека подавленнаго, потом встал и неуверенно пробормотал:— как должен, как должен? Нужно будет…
Он позвонил, велел заложить карету и пока запрягали лошадей, оделся; потом поехал к Керие.
Много месяцев не переступал Мишель порога этого дома. Новые слуги даже не узнали его. — Скажите m-lle Эстев, что Тесье хочет говорить с нею,— сказал он. Его ввели в маленькую гостиную; эта была исключительным местопребыванием Бланки, которая старалась, по возможности, жить своею отдельною жизнью. В небольшой комнате, обитой розовато-лиловой материей, все было изящно и просто. Во всем проглядывал почти суровый вкус Бланки; Тесье хорошо знал эту гостиную, от каждой вещи на него веяло задушевным воспоминанием о прожитых здесь часах.
— M-lle Эстев просит вас подождать,— сказал слуга вернувшись.
Тесье в нервном волнении подошел сперва к фортепиано, перелистовал стоявшую на нем партитуру “Лоэнгрина”, потом остановился подле бюро во вкусе Людовика XV, взял в руки томик стихотворений Сюлли-Прюдома в пергаментном переплете и открыл его на том месте, которое было заложено лентой. Несмотря на то, что его ум был поглащен заботой, он невольно задумался над стихами:
Время и разстояние ничего не значат. Если уста стремятся прильнуть к устам, оне сольются во едино, постоянство и желание превозмогут все!
Везде можно проложить себе путь. Море, горы, пустыни не составляют преград. Любящия сердца будут все становиться ближе и ближе одно к другому и наконец наступит для них день блаженства.
Но есть препятствие, которое непреодолимее пустынь, вод и скал, невидимое и могучее.
Это честь. Никакия хитрости, никакия усилия воли не в состоянии победить ее, потому что она борется с сердцем его-же собственным оружием.
Несчастные люди с возвышенной душой! вы знаете как она сурова. Ведь ваша печаль произошла от отвращения к падению.
Наклонившись над пропастью, вы подчиняетесь приговору своего тайнаго судьи и, как жестокие тюремщики, следите за исполнением его приказаний.
Чистыя, любящия сердца, как странны ваши мучения! Чемь ближе вы одно к другому, тем отчужденнее чувствуете себя. Как часто среди маскарада жизни вы с улыбкой на лице, под видом холодной небрежности, скрываете кипящее в душе отчаяние.
Сколько вечно подавленных стонов, сколько сдержанных рыданий таится под вашим наружным равнодушием! Сколько в вас никому невидимаго, никому неизвестнаго героизма!
Вы не хотите даже безнаказанно воспользоваться запретным счастием и предпочитаете ему — печаль и горе. Даже в могиле ваши уста ждут права соединиться!
Тесье закрыл книгу и глазами искал чего нибудь, чтобы могло занять его, но в эту минуту в комнату вошла Бланка. Она очень изменилась, особенно ея теперешния манеры не походили на прежния: походка, движения, все в ней носило отпечаток усталой небрежности, которую часто видим у людей, погруженных в безъисходное горе; впечатление еще усиливалось от мертвенной бледности ея тонкаго, немного похудевшаго, одухотвореннаго лица. Жестом указав Мишелю на кресло, она, не протягивая руки, села против него.
— Я вас ждала, мой друг,— заговорила Бланка,— что вы мне скажете?— Ея чистый кристальный голос звучал ласково, гармонически и монотонно.