Бланка разразилась слезами, горе сломило ее; ни сдерживать, ни скрывать его она уже не могла больше. Мишель боролся, он смотрел на несчастную девушку, охваченную безъисходным отчаянием, видел, как она безпомощно рыдала и эти слезы, жалобы, точно мощное дыхание бури подняли его и бросили к ея ногам.— Нет, Бланка,— шептал он,— нет, я больше не скажу ничего неприятнаго вам. Нет, я не буду просить, что бы вы принесли себя в жертву, чтобы вы стали женой человека, котораго никогда бы не полюбили. Слушайте же: я вас люблю, люблю, люблю, ничего другого я не буду говорить. Не плачьте, дорогая моя, мне так тяжело видеть ваши слезы. Смотрите, я весь ваш, я больше не противлюсь чувству, у меня нет воли, я вполне принадлежу вам.— Он отнял от глаз ея руки, покрыл их поцелуями, его губы искали ея губ. Счастье засветилось о влажных еще глазах молодой девушки; но она слабо отталвивала Тесье.
— Вам не нужно было приезжать,— сказала она,— было лучше все мне предоставить, забыть меня…
— Я ни о чем другом не мог думать,— отвечал Мишель.— У нас не хватило сил. Разве мы виноваты в том, что так любим друг друга?
Их губы слились в поцелуе.
— Нет, нет,— сказала Бланка, закрывая лицо, но Мишель снова привлек ее к себе.— Я не оставлю вас,— сказал он,— я хочу, чтобы вы навсегда стали моей.
— Молчите,— еле слышно произнесла она.
— Это не может так продолжаться,— с силой говорил Мишель,— жизнь проходит, а мы любим и страдаем.
— Вы должны принадлежать мне, не смотря ни на что. Я не знаю как, но это будет! Не прощайте, а до свидания. Я вернусь за вами.— Бланка стояла перед ним и он горячо обнял ее, поцеловал в волосы, в лоб, в губы. Потом, оторвавшись от молодой девушки, быстро ушел. Трепещущая, разбитая Бланка осталась одна.
Еще с минуту длилось нервное возбуждение, охватившее Тесье. Он отдавался своему чувству без разсуждений. Последнее испытание разрушило все, что сдерживало его до сих пор — его обязанности, положение, привязанность к семейству, ничто больше не имело силы. Тем хуже для всех, он не будет больше бороться, он побежден. Он чувствовал, как им овладевала слабость, которая обыкновенно является в человеке, когда его постигает огромное, неотвратимое как судьба несчастие.
Как всегда бывает при подобных внутренних кризисах, Тесъе чувствовал потребность в физическом движении. Он отослал карету и пошел домой пешком, выбирая уединенныя улицы. Забываясь, он жестикулировал, говорил вслух, оправдываясь или повторяя отрывочныя слова. Мишель, машинально, по привычке, вернулся к дому, и только перед своей дверью пришел в себя и вспомнил, что его ждет Сусанна, что она знает, где он был, что ему сейчас придется объясняться с ней, признаться во всем или изобрести новую ложь.
До этой минуты он не думал о том, что скажет жене, а между тем наступила решительная минута. Чтобы обдумать свои слова, или просто выгадать время, Тесье снова пошел, куда глаза глядят. Нет, недавний его порыв не изменил ничего, он как в замкнутом вругу вечно возвращался в точке отправления. Тираническия обязанности по прежнему угнетали его и казались даже еще безпощаднее, еще тяжелее. Сегодня, как вчера, как в тот день, когда Сусанна узнала его тайну, было необходимо выбирать. Задача оставалась нерешенной и теперь даже казалась еще более жестокой после всего, что Мишель пережил и передумал не придя ни в кавому исходу. Да, точно герою древней трагедии ему приходилось выбирать между чувством и долгом. Это второе решение будет безповоротным. Разве можно колебаться? ясно, что следует сделать: взять перо снова, написать Бланке то, что уже раз он написал ей и смириться перед судьбой. Но нет, нет… он не может сделать этого, он потерял свободу после того, что сейчас случилось; поцелуи связали его с Бланкой, он снова жаждал их и невольно улыбался при воспоминании о том что было. Значит придется сказать Сусанне — я побежден, я ее люблю больше нежели тебя, больше чем наших детей, какой бы ни было ценой я хочу, чтобы она стала моей. Или то, или другое — средины нет, не может быть и никаких компромиссов.
— Я не могу, не могу больше — шептал несчастный.— Время шло и Мишель тихонько повернул в дому; от внутренней муки лоб его увлажнился. На минуту мысль о самоубийстве мелькнула в его мозгу. Разве смерть не все примиряет? Однако он подавил это желание, как боец готовый бороться до конца. Его смерть ни к чему бы не повела, ничего бы не исправила. Убив себя он только всю тяжесть своего горя оставил бы другим. Но и отталкивая эту мысль — Мишель, невольно, с наслаждением, думал о смерти: ведь так хорошо умереть любя. В любви и смерти так много схожаго — обе сотканы из безсознательности и забвения.