В документах частной переписки XVIII — начала XIX в. обычным было обращение жен к мужьям без подобострастия, но с любовью, дружественностью, нежностью («Дрожайшее сокровище мое!» или «Милый мой друг!», «Премного милый мой друг!», «Дружечик мой сердешнинькой!», «Радость моя!», «Мой свет!»). «Нужно представить себе семнадцатилетнюю, без памяти влюбленную женщину, с горячей головой, с живым воображением, не ведавшую другого счастья как любить и быть любимой, считавшую богатство и почести бременем, совершенно ненужным для счастья и спокойствия», — писала о своей любви к мужу (которого называла «мой обожаемый») Е. Р. Дашкова, в юности оставшаяся вдовой и хранившая память о недолгом супружеском счастье всю жизнь. Есть, конечно, основания думать, что все эти нежности были элементом ожидаемого от женщин (общепринятого, этикетного) поведения, отчасти выработанного «Письмовниками»,[265] но в немалой мере они отражали реальные чувства…[266]
Помимо любви, привязанности и чувства долга, многих женщин рассматриваемого времени — как и мужчин! — привлекала в замужестве возможность сохранить или повысить свой социальный статус и имущественное положение. Только признания в этом — в отличие от «мужских» мемуаров — у женщин сравнительно редки. В воспоминаниях графини В. Н. Головиной, например, прямо сказано о том, что в будущем спутнике жизни «высокое происхождение и богатство заставляли смотреть на него как на завидного жениха»,[267] однако многие современницы графини, которые, вероятно, также учитывали этот фактор, не были столь откровенны.
Что же касается «простых людей», то они не читали переводных романов, не пользовались «плодами просвещения» и не оставили «своеручных записок», в которых бы поверяли бумаге свои помыслы и чувства. Письма крестьян и крестьянок друг к другу — сравнительно редкая находка.[268] Но как бы ни было трудно судить о духовном мире тех, кто с утра и до вечера работал в поле, на огороде, на промыслах, — тем не менее реконструкция их системы жизненных ценностей и приоритетов возможна на основании фольклорных памятников, а также некоторых делопроизводственных и эпистолярных источников.
В крестьянских умонастроениях значительно сильнее, чем в менталитете дворянства, проявилось отношение к браку (замужеству в особенности) как к неизбежности («Суженого на коне не объедешь»), как к ответственному действию («Замуж выходи — в оба гляди»), переиначить которое практически невозможно («Женитьба есть — а разженитьбы нет», «Подруги косу плетут на часок, а сваха на век», «Выйти замуж не напасть, каб за мужем не пропасть»).[269] Поэтому и к чувствам отношение у крестьянок было иное.
«Согласная жизнь… зависима от согласия самой пары и ласковости свекрови», — отмечали наблюдатели русского крестьянского быта центральных губерний России в середине XIX в., добавляя при этом, что «согласие самой пары возможно только при безусловном подчинении жены мужу». В большинстве случаев так оно и было. Тем интереснее и значительнее факты, свидетельствующие о чувствах глубокой и нежной привязанности между членами семьи: супругами, родителями и детьми, старшими и младшими. Ведь именно они отчасти смягчали и облагораживали, а порой — эмоционально окрашивали монотонный, нелегкий повседневный быт. Такие примеры сохранили и пословицы («Полюбится — ум отступится», «Как полюбит девка свата — никому не виновата», «Не мать велела — сама захотела»).[270]
Подлинным открытием для русских дворян XVIII в. была высказанная А. Н. Радищевым мысль о том, что крестьяне одарены такими же чувствами, как прочие люди. «Ты меня восхищаешь! Ты уж любить умеешь?!» — удивленно воскликнул он, приведя рассказ одной из крестьянок. Судебно-следственные документы XVIII в. позволяют подтвердить заключение писателя: вопрос о чувствах был весьма остр в крестьянских семьях, ранее ориентировавшихся на поговорку «Стерпится — слюбится». В «распроссных речах» по поводу различных драм на семейно-бытовой почве крестьянки нередко признавались в глубоких переживаниях, заставивших их пойти на преступление моральных норм и закона: «любила», «всегда думала о нем», «радоватца желала», «духом моим с ним была».[271]
265
Вильмот Марта. С. 283 (о В. А. Небольсине и его жене); Дашкова. С. 48; Березина. С. 684; Евдокия Федоровна Лопухина — Петру I. 1694 г. // ПРГ. Т. III–IV. С. 68–69; Елисавета Аракчеева — графу А. А. Аракчееву. 11 фев. 1810 г. // Письма главнейших деятелей в царствование имп. Александра!. 1807–1829. СПб., 1823. С. 19 (№ 17) и др. В XVIII в. многие письма составлялись если не на основе, то с учетом рекомендаций «Письмовника» Н. Г. Курганова (первое издание — 1769 г.), являвшегося «энциклопедией самообразования», в том числе написания писем. См.: Кирпичников А. Курганов и его «Письмовник» // ИВ. 1887. № 9; Тэт У. Ф. Дружеское письмо как литературный жанр. СПб., 1994 (рец. см.: Новое литературное обозрение. 1995. № 14. С. 333).
267
Головина. С. 6. Приходится признать неслучайным то, что в дальнейшем тексте воспоминаний Головиной содержится немало подробностей жизни двора, рассуждений о женской дружбе, но мало сказано о семье, детях, муже. Вполне возможно, что она его не слишком любила, но ценила материальный и социальный статус избранника.
268
Сохранились некоторые письма крестьян и крестьянок друг к другу, относящиеся прежде всего к Западно-Сибирскому региону, где было больше «грамотеев». См.: Миненко. С. 123–139.
269
Кузнецов. С. 5; Желобовский; Снегирев И. Русские в своих пословицах. Рассуждение и исследование об отечественных пословицах и поговорках. М., 1831. С. 62.
270
РЭМ.Ф. 7. Оп. 1. Д. 25 (Меленковский уезд). Л. 18–24; Кузнецов. С. 20–21; Ивановская. С. 116.
271
Радищев. С. 215; РГИА. Ф. 796. Оп. 732. Д. 1. Л. 78; см. также: Миненко. С. 123–139, 197.