Огромную роль в укреплении и одухотворении семьи — как дворянской, купеческой, так и крестьянской — играли дети. «На бездетных смотрят с сожалением», — констатировал корреспондент РГО в середине XIX в.,[289] фиксируя и свое собственное отношение к предмету и воззрения на него русского общества в целом.
Глава III
«Чего не вынесет материнская любовь!»
Даже при беглом чтении документов личного происхождения — писем, дневников, мемуаров XVIII — начала XIX в. — у исследователя складывается неоспоримое убеждение в том, что именно рождение и воспитание детей было содержанием жизни любой женщины — от статс-дамы Е. Р. Дашковой до безвестной сибирской крестьянки.
Западноевропейские веяния начала XVIII в., ориентировавшие женщин на светский образ жизни, при котором семья, хозяйство, воспитание детей оказывались как бы на втором плане по сравнению с участием в балах, празднествах и танцах. Они «задели» лишь верхушечный слой столичных дам,[290] да и то не всех. Женщин, имевших возможность подражать образу жизни императриц и их окружению, было ничтожно мало.
Наполненные духом романтизма и Просвещения 70-е гг. XVIII в. принесли дыхание особого отношения к материнству. После Ж.-Ж. Руссо стало принятым стремиться к природе, «естественности» нравов и поведения. Новые идеи оказали прямое влияние на семью. По всей Европе кормить детей грудью стало признаком нравственности, чертой хорошей матери.[291]
Эти новые идеи очень быстро и легко привились в образованных сословиях России, так как совпали с национальной традицией. Источники личного происхождения второй половины XVIII — начала XIX в. дают убедительные доказательства того, что материнство оставалось для абсолютного большинства женщин ценностью вне моды и времени. Именно перспектива материнства, понимаемого как трудно выразимая на словах, но принимаемая сердцем обязанность рожать и воспитывать детей,[292] в наибольшей степени (по сравнению с иными — в том числе эмоциональными — мотивами) заставляла девушек относиться к замужеству как к самому значительному, переломному рубежу, с которого начиналась новая жизненная фаза.
Мемуары, письма, дневники, написанные представительницами дворянского сословия, не позволили выявить ни одного случая добрачной беременности и рождения ребенка до замужества. Вполне вероятно, что такие случаи были, но остались незафиксированными. В сельской же среде рождение добрачных детей (их называли крапивниками) редкостью не являлось. Одной пословицей XVIII в. даже высмеивались незадачливые ухажеры, боявшиеся доводить легкий флирт до интимных отношений: «Страх причины — не задирай дивчины!» А в середине XIX в. были уже зафиксированы «частые случаи» выхода замуж с добрачным ребенком. Что касается непривилегированной части населения городов, то согласно петровским «артикулам» (1708 и 1720 гг.) в случае «прижития» ребенка до венчания предписывалось не «принуждать к женитьбе» мужчину (лишь «если захотят обе стороны — венчать»). Тем не менее виновный в растлении обязывался законом дать определенную сумму денег «для содержания матери и младенца». Размер суммы определялся состоянием отца ребенка. Отказ от выплаты алиментов того, кто «о супружестве обещал, а потом бросил», карался наказанием плетьми и тюрьмой.[293] Среди дворян представление о «позорности» наживания детей до брака укрепилось, таким образом, прочнее, но, разумеется, в разных семьях бывало всякое.
Мемуары и дневники российских дворянок, равно как их письма XVIII — начала XIX в., не дают ответа на вопрос и о том, как относились их авторы к трудному периоду вынашивания детей. Меж тем в источниках личного происхождения говорится, что если беременная «беспрестанно больна душой и телом» — ребенок может родиться «худеньким и слабеньким».[294] Скупые описания переживаний, связанных с беременностью и родами, можно найти в воспоминаниях княгини В. Н. Головиной, Е. Р. Дашковой, мемуарах Н. И. Цылова и С. Т. Аксакова.[295] Родовспоможение, как и вся медицина в целом, было в тот «просвещенный» век на весьма низком уровне.[296] Даже в дворянских семьях женщины верили подчас старинной примете «если роды будут в доме всем известны — то они будут тяжелыми» и не спешили звать повитух и лекарей, когда начинались схватки. О странном для иностранца обычае дарить родильнице червонец, «не то непременно умрет или мать, или дитя», упомянула, рассказывая о родах в дворянской семье, леди Рондо. Крестьянские поверья, касающиеся родов, причудливым образом соединяли мудрую наблюдательность и откровенное знахарство («Аще который человек родится, а перенесет мать во чреве — то без(с)частен, а которого недонесет — той велми таланен, аще не в доме зачнется и не в доме родится — таковому век дому своего не видать и работы чужой не минуть»),[297] а обычаи, связанные с «родинами», по-детски наивно воспроизводили тяжесть этой «женской работы». «Средствами, облегчающими роды» считалось расплетение косы, развязывание всех узлов, открывание дверей, окон. Факт родов скрывали, поскольку считалось, «что за всякого знающего роженица должна будет лишнее прострадать».[298] В деревнях к родам относились по-будничному: «Жену слушать, что больно родит, — так на свете и людем не быть».[299]
291
Chartier R. The Practical Impact of Writing // Duby G., Ariés Ph. (Eds.) Histoire de la vie privée. V. 3. De la Renaissance aux Lumières. Paris, 1986. P. 111–159; Braunstein Ph. Annährungen an die Intimität // Geschichte des privaten Lebens. Frankfurt am Main, 1990. Bd. 2. S. 550.
292
Изгнание плода, прерывание беременности и даже предохранение от нее в равной мере считались предосудительными. «Чаще всего за помощью в „залечивании“ обращаются к бабушкам… Замужние женщины не залечиваются никогда, гулящая женщина, выйдя замуж, бросает лекарства…» (РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 68 (Шуйский уезд). Л. 3–4).
293
Симони. II. № 286; Быт. С. 276–277; Цатурова. С. 29–32. ПСЗ. Т. III. № 1612; T.V. № 3006; Семенова. С. 22–23; Аксаков. С. 200–201.
294
«Она сама подавала Парашеньку кормилице и
295
«Двадцати лет я перенесла ужасные роды. На восьмом месяце беременности я заболела страшной корью, которая едва не свела меня в могилу… Мои страдания были так велики, что мне дали опиуму, чтобы усыпить меня. Пробудившись через 12 часов после этой летаргии, я чувствовала себя слабой. Пришлось обратиться к инструментам. Я терпеливо перенесла эту жестокую операцию. Мой муж стоял возле меня, я видела, что силы его покидают… Ребенок умер через 24 часа, но я узнала об этом спустя 3 недели. Сама я была при смерти… Я поправилась быстро, но тяжелое душевное настроение осталось у меня на продолжительное время: я долго не могла равнодушно слышать детского крика…» (Головина. С. 9–10). Даже в самых зажиточных семьях, которые могли себе позволить консультации лучших акушеров, роды часто кончались неблагополучно. Е. Р. Дашкова рассказала в своих мемуарах, как она чуть было не погибла во время третьих родов (Дашкова. С. 99). «Я много мучилась, — вспоминала мать Н. И. Цылова о родах. — В продолжение целой ночи то ходила, то ложилась, то вставала, то садилась и, наконец, в семь часов… ты родился!» (Цылов. С. 41). Ср.: Аксаков. С. 200–202.
296
Довнар-Запольский М. В. Чародейство в Северо-Западном крае в XVII–XVIII вв. // Этнографическое обозрение. 1890. № 2. С. 49–72; Грицкевич В. П. Подготовка и уровень знаний женщин-врачевательниц детских и женских заболеваний в Литве и Белоруссии XVI–XVIII вв. // 100-летие высшего женского медицинского образования в СССР. Материалы научной конференции. Л., 1972. С. 95–97.
297
Цылов. С. 41; Рондо. С. 56. Сборник магических и календарно-астрологических памятников и сочинений по физиогномике 1730 г. // Отдел рукописей и редких книг Научной библиотеки Казанского университета. № 2366. Л. 92об. — 105об.; РЭМ. Ф. 7. Оп. 1. Д. 32. Л. 56–57;. Д. 60. Л. 1–1об.; 2об.; см. также: Быт. С. 264 («поение роженицы деревянным маслом»).
298
«Родильная ложка с солью с перцем», «Солоно и горько рожать» (обычай потчевать отца ребенка ложкой каши, сильно посоленной и наперченной). См. подробнее: Даль. С. 379.