— Ты дурак, — продолжает Нэля, пижонски пуская дым из ноздрей. — Какого черта ты вообще связался с этой компанией? — А что мне было делать? — с недоумением отвечает он. — Ну конечно, — смеется она, — сейчас ты скажешь, что это я виновата, бросила тебя, вот ты и пустился во все тяжкие…
«А ты права, — думает он, — это я и собирался сказать», но говорит совсем другое, вновь пытается объяснить, что ничего страшного и недопустимого ни он, ни кто–либо из его друзей не сделал.
— Конечно, не сделал, — отвечает Нэля, — но ведь это никого не …т (цензура выбрасывает три буквы: две орально–генитальные «е» и увязшую в интромиссии «б»). Им нужен план, вот они и взяли вас на заметку. А чего ты еще хочешь в этой стране? — А потом продолжает: — И ты думаешь, что все, отмазался? Так ведь сейчас за тобой всю жизнь будет хвост тянуться, тебя и дальше будут мордовать, а ты еще ко мне приперся!
Она вновь матерится, спокойно и деловито, потом достает новую сигарету, разминает ее и вставляет в мудштук. — Я‑то тебе зачем понадобилась?
— Не знаю, — искренне отвечает он, — сейчас просто не знаю… — Боже, ну и дурак же ты, — опять говорит она и вдруг каким–то совершенно материнским жестом гладит его по голове. Он отшатывается, она вздрагивает, будто читает в его глазах все то, что он так никогда и не скажет ей.
— Так получилось, — очень тихо и умиротворенно говорит она, — я знаю, что здорово тебя помучила, но так получилось, прости меня, если можешь.
Он мог бы сказать, что прощать ее не ему, что если кто и простит, то лишь Господь, но вместо этого он опускается на колени прямо здесь, в грязном, давно не мытом холле небольшого окраинного кафе, берет ее руку и целует.
— Встань сейчас же! — испуганно командует она. — Этого еще не хватало! — На ее щеках появляются красные пятна, видимо, разозлилась не на шутку. — Пойдем за столик, — говорит она, приканчивая вторую сигарету.
Они возвращаются за столик. Вина еще больше, чем полбутылки, не оставлять же, так что посидим, допьем, ладно? Он кивает, хотя ему хочется одного: встать и уйти, дойти до автобуса, потом пересесть на трамвай или на другой автобус, зайти домой и рухнуть спать. Устал, дьявольски, нечеловечески устал, да и пластырь пора менять, весь намок от крови, да и мать беспокоится, ушел в восемь утра, а уже почти девять вечера, все же надо было позвонить. — Так как ты живешь? — равнодушно спрашивает он Нэлю.
Она говорит, что все нормально, что сыну уже год, муж сейчас в командировке, помогает свекровь, сама только вышла на работу, хотя декрет еще не кончился, но нужны деньги, работает секретарем–машинисткой, так что вдвоем с мужем зарабатывают нормально. Нельзя сказать, чтобы много, но хватает. Треп, говорение просто так за недопитой бутылкой красного сухого вина. Двое старых знакомых, которые давно не виделись. Двое коверных, белый и рыжий, одного зовут Бим, другого — Бом. — Здравствуй, Бим! — Здравствуй, Бом! — Что это у тебя с головой, Бим? — Да ничего, Бом, ее просто нет. — А куда она делась, Бим? — Ее отрубил палач, Бом. — А где ты его взял, Бим? — По блату, Бом! — Дружный хохот восторженных зрителей, цирковой оркестр играет туш.
— Как зовут сына? — спрашивает он.
Она отвечает. Нормальное, простое имя, то ли Паша, то ли Миша, то ли Алеша. Мать, гордая своим дитятей, сучка, готовая отдать жизнь за своего сученыша. Ее лицо становится ему неприятным. Лицо, плечи, руки, голос, дыхание, само ее присутствие и то, что останется от нее в памяти. Слава Богу, что бутылка подходит к концу. Слава Богу, что скоро можно будет встать и уйти. Правда, еще придется проводить ее до подъезда. «Как я мог любить ее, — думает он, смотря, как Нэля торопливо подбирает хлебом с тарелки кусочки мяса и так же торопливо отправляет их к себе в рот. — Я любил этот рот, я целовал его множество раз. Сейчас из него дурно пахнет, он жирный и неопрятный. Время войне и время миру, время любить и время ненавидеть…» — Еще покурим? — спрашивает Нэля.
— Нет, — отвечает он, — мне пора.
Она смотрит на него с насмешкой, понимая, что он ожидал от этой встречи совсем другого. — Что же, мальчик, — говорит она, собираясь расплачиваться, — пойдем…
Они встают, он пропускает ее вперед, бережно подает пальто, открывает дверь на улицу. Ветер стих, снег кончился, но теплее не стало. Внутри опять пустота, полная, абсолютная, опять появляется некто по фамилии Торричелли. Опять–опять, давно пора спать. Ему всего восемнадцать, а кажется, что на века больше. Ноги едва ступают по грязно–снежному месиву, глаза ничего не хотят видеть. Опять–опять, пять–вспять, вспять–спать. Все кончается одним словом, одним желанием. Лучше, если с храпом и без сновидений. Часов десять подряд. В крайнем случае, девять.